И Леокад, выпрямившись во весь рост, встал перед братом, чтобы тот выслушал его горячую, страстную исповедь всю до последнего слова.
— О, как дурно судишь ты, брат, о любви, — сказал он с укором. — Ты, верно, думаешь, что вся суть ее в том, дабы сорвать поцелуй с алых уст, ощутить горячие объятия? Ведь любовь — это самое нежное и вместе с тем самое страстное желание, чтобы та женщина, которая так горячо и загадочно привлекла к себе наши чувства, как зеленый луг — яркие цветы, а небо — серебряные звезды, была бы в полном смысле счастлива. И разумеется, в каждом из нас живет стремление стать творцом этого счастья, чтобы она обрела его с нашей помощью и только в нас; но если того не случится и она найдет себе опору в другом сердце, может ли тот, кто любит по-настоящему, возненавидеть ее? Разве это не ее право? Пока я жив и дышу, благо Ксаверы не перестанет быть и моим благом. Не могу объяснить, почему я так думаю и чувствую, но невозможно также объяснить, почему цветут розы, почему появляется на небе сверкающая комета, почему океан держит землю в своих бурных объятиях. Ты глядишь на меня холодно, как один ты умеешь. Мне радостно ощущать силу твоего ума, превосходство твоей богатой натуры, но все-таки тебе не поколебать моего убеждения; если бы всякий обитатель земли мог любить так же, как я, и ему платили бы полной взаимностью, человечество не нуждалось бы ни в каком ином лекарстве и, если хочешь, победа разума была бы для него не нужна, не потребовалось бы ни рая, ни вечности, ибо в одном только миге такой любви заключено все блаженство, все радости рая и величие вечности, а разум только выдумывает их и насилием добивается у судьбы.
Клемент слушал брата, глубоко страдая.
— Что скажет мать, узнав, что с тобой происходит, — сказал он не резко, но с такой глубокой грустью, что Леокад опять опустил глаза. — Как скрыть это от нее хотя бы на некоторое время? Сейчас она чувствует себя плохо, ослабела, и, доведись ей только узнать, в кого ты влюблен, она не переживет этого. Итак, скоро предстоит нам засыпать могильной землей ее бедное сердце — оно мало годилось для этой жизни. Бедная, бедная наша мать! Видно, недостаточно того, что ты не знала радостей, что рушились все твои мечты, — тебя ждут новые испытания и разочарования, еще более чувствительные. И ты, несчастный брат мой, научился бы ненавидеть, если бы был со мной, когда рано утром она, полубезумная, выбежала из дому, не накинув даже платка на голову, и устремилась к городским воротам, где стоял на холме, возвышаясь чуть не до самого холодного пасмурного неба, ужасный голый столб. Не понимая, что с ней происходит, почему она выбежала из дому, плачет, ломает руки, я вцепился ей в юбку и побежал тоже, а она даже не заметила, что тащит за собой одного из своих сыновей. Мое внимание скоро переключилось — с ее огорченного, посинелого лица я перевел взгляд на процессию, двигавшуюся к городским воротам нам наперерез. Под глухую дробь обтянутых черным сукном барабанов и пронзительный звон погребального колокола, услышанного мною впервые, священники и солдаты вели мимо нас к столбу закованного в цепи старика; его серебряные седины развевались, бледное лицо было исполнено скорби. «Что такое с ним делают?» — вырвалось у меня. «Они хотят убить его», — проговорила мать сведенными от ужаса устами. «В чем его вина?» — «Не хотел, чтобы мучали голодом и побоями бедняков». — «И ты позволяешь убить его?» — вскричал я вне себя от гнева, воображая, что ее власть и здесь такова же, как дома над нами. Вдруг я вспомнил, что в драках с ровесниками обычно выхожу победителем, и, не долго размышляя, рванулся вперед в надежде оказать помощь старику, чей взгляд перевернул мое маленькое сердце. Впервые в жизни я почувствовал сильный гнев, и это преждевременно сделало меня мужчиной. Какие-то люди удержали меня и привели к матери, она тотчас же осушила слезы, с несвойственной ей до этого силой подняла меня к себе на плечи, чтобы искавшие ее в толпе глаза старика остановились и на мне. И он увидел меня, он узнал во мне ее сына, на которого она ему указывала как на будущего защитника тех, за чьи святые права он умирал. Он понял, поднял руки в оковах и, сделав в воздухе крест, благословил нас. Никогда не забуду улыбку на его благородном лице, я вижу ее, как сейчас, и иногда по целым дням не вижу ничего другого… Потом мать не раз говорила, что своей детской горячностью я ей жизнь спас, иначе она впала бы в отчаяние от тех несправедливостей, которые люди допускают по отношению друг к другу, а теперь в ней пробудилась надежда: когда вырастут ее сыновья, они положат этому конец. Она принесла своих сыновей в дар отчизне, как это сделала Корнелия, мать Гракхов
