– Вы уволены! – разорялся Кларенс. – А ну, смотрите на меня! Не отворачивайтесь. Вы уволены! Уволены!
– Мистер Кларенс, – тихо произнёс мистер Гласс, выдвигаясь вперёд. – Позвольте мне минуту поговорить с ним.
– Так говорите! – рявкнул Кларенс. – Что толку?! Он просто стоит тут с этим своим монстром под мышкой, а треклятая тварь похожа на меня как две капли воды! Прочь с дороги!
Кларенс выбежал за дверь. Все поспешили за ним.
Мистер Гласс закрыл дверь, отошёл к окну и уставился на абсолютно ясное сумеречное небо.
– Хоть бы дождик пошёл, – вздохнул он. – Вот чего я Калифорнии ну никак не могу простить. Чтоб небеса разверзлись и ливмя полило – тут такого не бывает! Прямо сейчас чего бы я только не отдал за каплю-другую с небес! Или хотя бы за молнию.
Юрист замолчал. Движения Тервиллигера замедлились. Мистер Гласс тяжело опустился в кресло и принялся выводить каракули в блокноте, грустно рассуждая сам с собою:
– Шесть бобин плёнки отснято, и неплохой ведь материал получился, фильм наполовину готов, триста тысяч долларов псу под хвост – прости-прощай! Все рабочие места вылетают в трубу. Кто накормит голодные рты сыночков и дочек? У кого достанет мужества переговорить с акционерами? Кто почешет за ушком Банк Америки? Как насчёт русской рулетки?
Гласс обернулся. Тервиллигер защёлкнул портфель.
– Вот что творит Бог*?
Тервиллигер, глядя на свои руки, повращал ими, словно изучая, из чего они сделаны:
– Я ненарочно, честное слово. Это всё мои пальцы. На подсознательном уровне. Мои пальцы сами за меня всё делают. Вот и это тоже сделали.
– Лучше б эти ваши пальцы прокрались ко мне в офис и схватили меня за глотку, – вздохнул Гласс. – Я никогда не любил замедленную съёмку. «Кистоунские копы»* на тройной скорости – вот моя идея жизни и смерти. Подумать только: нас всех раздавил резиновый монстр! Расплющил как помидоры, хоть в банки закатывай!
– Не заставляйте меня чувствовать себя ещё более виноватым, мне и без того тошно, – вздохнул Тервиллигер.
– А что мне прикажете – на танцы вас пригласить?
– Просто он вечно ко мне придирался, – не выдержал Тервиллигер. – Сделай это. Сделай то. А теперь по-другому. А теперь выверни наизнанку, а теперь переверни с ног на голову. Я глотал обиду. Но я всё время злился. Сам того не зная, я, должно быть, изменил выражение морды. Но вплоть до того момента пять минут назад, когда мистер Кларенс раскричался, я ничего не замечал. Я возьму всю вину на себя.
– Нет, – вздохнул мистер Гласс. – Мы все должны были это заметить. Может, мы и заметили, просто не признавались никому, даже себе. Может, заметили – и смеялись во сне по ночам, когда сами себя не слышали. И где мы сейчас? Мистер Кларенс вложил в эту картину немалые средства: такими деньгами не разбрасываются. Прямо сейчас мистеру Кларенсу мучительно хочется, чтобы его убедили, будто это какой-то страшный сон. И мука эта на девяносто девять процентов заключена в его кошельке. Если бы вы согласились потратить один процент своего времени в течение следующего часа, убеждая его в том, что я вам сейчас скажу, завтра утром умоляющие глаза детей-сирот не будут глядеть на нас с объявлений «Ищу работу…» в «Варьете» и в «Голливудском репортёре». Если вы только пойдёте и скажете ему…
