— Святый Боже, Святый Бессмертный, Святый Крепкий, Святый Заступник, избави нас от всякой скверны… — и она скинула платье из лиловой тафты —…Слово Божие, Слово Извечное, Слово Спасительное, избави нас, Иисусе, от всякой боли… — и сняла шелковую нижнюю юбку —…Если не дано мне любить — дай мне не ненавидеть… — избавилась от лифчика —…если не дано мне творить добро — дай мне не творить зла… — вынырнула из пунцовых панталончиков —…и лучезарной Твоею благодатью осени, Господи, наш путь, — словно знамя похоти, вывесила их на спинке бронзовой кровати —…Вовеки да будет так. Аминь, — и ударила в колокол. Как будто принимала очередного прихожанина.
Он хотел было задрать подол.
Но она велела разоблачиться целиком.
Не зная, куда себя девать, будто неопытный юнец, Христос из Эльки стянул тунику. В присутствии образа Святой Девы ему становилось неловко, словно на него сурово смотрела матушка. К тому же он не мог взять в толк, как после такой уймы прихожан у этой поразительной женщины оставались силы. И майку с черным трусами пусть тоже снимет, они способны убить самую безудержную страсть, скомандовала Магалена Меркадо. Он в смятении повиновался. Никогда ему не приходилось оставаться голым под открытым небом. Она совершила над ним необходимое омовение теплой водой из чайника (изгнание изгнанием, пампа пампой, а гигиена превыше всего) и только тогда позволила взойти на ложе.
Христос из Эльки взобрался на высокую бронзовую кровать, вознося хвалу Всевышнему, ведь так давно, — он уж и не помнил когда, Боже Праведный, — ему не доводилось вступать в союз с такой молодой, такой прелестной, такой мудрой в плотских делах женщиной голым, как оно и положено, и на кровати с простынями и одеялом. Чаще всего ему приходилось выпускать пар наскоро у обочины сельской дороги, под мостом или на каменистом и пустынном морском берегу; непременно — в одежде, с задранной туникой и спущенными трусами, и доставались ему по большей части тетехи-служанки, от которых несло мыльной водой, или невзрачные богомолки с рыхлыми телесами, всеми порами издающие душок расплавленных свечей (он тоже не сказать чтобы благоухал туберозами, но амбре бродячего пророка его поклонницы вдыхали, как «запах святости» истинного избранника Божьего). Как же давно, Святый Отче, его уши не слыхали скрипения пружинного матраса, его нос не вдыхал такого сладостного и грешного аромата, как нещадно давно его руки не ласкали такой нежной кожи, как у той, что сейчас стонет, визжит, воет, словно одержимая, в его объятиях, обвивается вокруг его просиявших костей, точно полевая змейка, царапает его, кусает, целует, высасывает соки до умопомрачения и разжигает такой пожар в его нутре, что он не знает, то ли горит заживо на пороге ада, то ли подбирается к самому царствию небесному, и вдруг начинает понимать, почему прихожане, словно тощие коты у дверей пульперии, выстраиваются в очередь за любовью святой шлюхи или продажной праведницы, вот она кто, чертовка, Боже Благословенный: самая святая их всех шлюх, самая шлюховатая из всех святых, святая шлюха, шлюха-святая, и семи минут не прошло, а она уже довела его до смертельного головокружительного смерча, полыхающего вихря, раздирающего внутренности, и он задыхается от наслаждения, теряет сознание от наслаждения, умирает от наслаждения, да, Отче, Царю Небесный, Свет Дивный над Миром, помилуй раба Твоего в сей благословенный и сладостный час его преставления, аминь.
