Это были девяностые годы, стрелки были популярны — правда, среди бандитов. Но бандиты вылезли из подполья и стали чуть ли не официальной прослойкой общества, как рабочие или крестьяне.
Страна качалась и расползалась во все стороны, тогда как бандиты объединились и сплотились. У них были свои законы, которые назывались «понятия». Бандиты жили «по понятиям», в этом была своя справедливость и свой порядок. На фоне общего хаоса, на фоне продажных судов бандиты выигрывали. Они пробрались даже в правительство, продавливали нужные им законы, садились за один стол с интеллигенцией. Знаменитые певцы приходили к ним на праздники, пели и ублажали, практически обслуживали. За деньги, разумеется. За деньги можно было купить все и всех.
Я помню, как пришла в ЦДЛ (Центральный дом литераторов). Раньше туда посторонних не пускали. На дверях стоял специальный человек, который строго проверял членские билеты, отсеивал писателей от не-писателей. И если попадался «не», гнал каленой метлой. Никто не мог просочиться в благородную элитарную писательскую среду. И вдруг… В один из дней я пришла в ЦДЛ — нарядная и успешная, но на меня нуль внимания. Дубовый зал забит братками в малиновых пиджаках и их подругами на высоких шпильках. Было непонятно, как можно передвигаться в таких туфлях, если только на цыпочках, как балерина на пуантах. Но красота дороже.
Молодость и доступность — вот что имело значение. А такие достоинства, как талант, служение отечеству, продвижение культуры в массы. Это вы о чем? Даже смешно слушать. Кому нужен твой талант? Его не положишь на бутерброд. В него не засунешь свой пенис. А тогда зачем? Ценилось только то, что можно употребить: съесть, выпить, почувствовать.
Началась эмиграция. Интеллигенция не понимала, как тут жить и что будет дальше.
Я тоже не понимала, но у меня не было вариантов. Я работаю со словом и могу жить только в своей языковой среде. Я могу существовать только в русском языке. Все остальное — нереально. «Без языка человек теряет восемьдесят процентов своей индивидуальности» (Довлатов). Лично я теряю девяносто девять процентов своей индивидуальности. Что остается?
Однако вернемся к внуку.
Павлуша пришел домой с прогулки неожиданно тихий и сел на стул.
— В чем дело? — забеспокоилась я.
— Меня Тончик вызвал на стрелку.
Я знала, что такое стрелка. Это все знали.
— Когда?
— Сегодня. В пять часов вечера.
— Ты боишься? — спросила я.
Павлуша промолчал. Боялся. Он сидел понурившись. Мой бедный ангел. Но ведь и царские офицеры боялись дуэли. На кону — жизнь. Мыслимое дело…
