Зоя, конечно, тоже существовала, но без корней. Просто ветка от основного ствола. Она это понимала и часто прикладывалась к рюмочке. Но ничего. Рюмочка ничему не мешала. И даже, наоборот, расцвечивала мир в радужные краски.
Война кончилась. Сталин умер, но успел дать писателям землю под дачи.
По полгектара на нос. На реке Пахре возник поселок «Советский писатель».
Зоя Бажанова уже не работала в театре. Может быть, ее сократили, либо она ушла сама. Павлик — вот ее театр и ее сцена.
Зоя легко рассталась с актерской карьерой и вся ушла в обустройство дома. Дом она создавала медленно, продумывая каждую деталь. Ничего случайного. Большим вкусом и немалым богатством, а также дизайнерским талантом веяло от интерьера. Старинную мебель Зоя находила в комиссионных магазинах. Эта громоздкая мебель не влезала в тесные хрущевские квартиры. Ее просто выбрасывали на помойку либо свозили в комиссионки.
Мой друг художник Игнатьев принес домой с помойки потрясающий дубовый стол. Он нес его на голове.
У Антокольских я запомнила буфет из черного дерева, весь в резных завитушках, как мех каракуля. Тончайшая ручная работа, редкое драгоценное дерево. Впечатление, что этот буфет принадлежал маркизе де Помпадур. От него было невозможно оторвать глаз. Хотелось смотреть и смотреть. В этом буфете была какая-то магия.
Нереализованное материнство, неудавшееся актерство — все это объединилось в энергию созидания дома. И он возник. И был прекрасен и неповторим, как музей. На стенах висели редкие гравюры в сдержанных дубовых рамах. Павловские стулья, люстры — хрусталь и бронза, дубовый резной овальный стол. Зоя гордилась домом, это была ее козырная карта.
Приходили гости, соседи по поселку: Семен Кирсанов, Нагибин с Беллой Ахмадулиной, Матусовский с дочками, Владимир Масс с женой. Их так хотелось принять, а Зоя умела принимать.
— Павлик! Павличек! — звала Зоя.
И сверху, со второго этажа, стучали по ступенькам шаги. Это из своего кабинета спускался Павел Григорьевич — лысый, с трубкой, торчащей из-под щеточки седых усов, со своими сверкающими глазами. Он воцарялся за столом и перекрывал голоса гостей своим хриплым напористым голосом.
Антокольский читал свои стихи:
Пусть горе ударами медного гонга
Уже окровавило сердце мое,
Но дело художника — вечная гонка,
Чеканка и ковка, резьба и литье…
Ему аплодировали, им восхищались. Павлик этого жаждал. У него все было супер: дом, угощение, вечно молодая жена с разными глазами. Он любил и был любим. Он жил в раю. И «пусть горе ударами медного гонга уже окровавило сердце мое» — все равно жизнь продолжается.
