Однокурсники Надежды после нескольких бесплодных попыток вовлечь диковатую девицу в свою внеучебную жизнь довольно быстро отступились, навесив на неё ярлык "зубрилки-отличницы", завёрнутой исключительно на учёбе. Ксенька прочно обосновалась за Надиной партой и как бы невзначай вытянула из соседки правду о бабушке-инвалиде, к которой она мчится после занятий. После чего под надуманным предлогом попросилась к Надежде пожить и незаметно взяла на себя половину её обязанностей, освободив подруге часть вечера для занятий, а ночи – для сна. Причём никто из сокурсников правды не узнал, с Ксенькиной подачи все полагали, будто она ловко решила за счёт Стоумовой свою проблему с жильём.
Ксенька спасла Надежде рассудок, когда бабушка умерла. Почти в буквальном смысле прикрыла собой, заслонив от матери и отчима. Миру этот эпизод известен в версии "хищная провинциалка облапошила доверчивую москвичку". (По Надиному настоянию, Ксения первое время оставляла себе половину денег, которые платили арендаторы за квартиру на проспекте Мира).
Ксенька всю жизнь помогала Надежде – с работой, поисками жилья, переездами, решением бытовых проблем. Выслушивала, утешала, вытаскивала в свет, когда удавалось победить мою, то есть Надину, манию преседования… А я не только оставила её наедине с её горем, но ещё и саданула по свежей ране, написав письмо от имени Лизы. А потом сидела, трусливо опустив глаза, чтобы не смотреть ей в лицо, и врала как сивый мерин о последних минутах её умирающей подруги…
Перевернув намокшую подушку, я думаю, что надо бы умыться (вчера лечащий врач разрешил мне понемногу вставать), и осторожно спускаю ноги с кровати. Встаю, держась за металлические перильца в изножье, делаю пару неуверенных шагов к дверному проёму. Останавливаюсь отдохнуть, привалившись к косяку. "Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку"…
Обе двери – в палату и в бокс – распахнуты, в "предбаннике", где расположены общие на две палаты душ и туалет, горит слабенькая лампочка-ночник, а холл напротив палаты погружен в темноту, едва-едва разбавленную светом из дальнего конца коридора, где находится сестринский пост. Я читаю про себя Пастернака, бессмысленно таращась в этот густой сумрак, и на словах "И неотвратим конец пути" вдруг замечаю светлое пятно на фоне тёмной спинки стоящего в холле кресла. Пока я приглядываюсь к нему, пятно взмывает, и до меня доходит, что это обмотанная бинтами голова вставшего с кресла человека. Обмотанная целиком, если не считать щелей, оставленных для глаз и рта.
