Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:
— Можно?
Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:
— Да… конечно…
— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…
Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…
— Садитесь, старший…
Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:
— Родитель.
— Родитель…
— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…
— Со мной ничего не случилось.
— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?
— Я не знал…
— Похоже на то… Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.
Я молчал, уставившись в пол.
— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.
— Кто доносил? Шевчук?
— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.
Почему-то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.
— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?
Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:
— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.
Я сказал:
— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?
Почему-то слово «человек» далось мне с трудом.
Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…
Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной…
— О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.
