Открываю глаза, смотрю на потолок. И не вижу пролома, который должен был остаться после меня. Я смотрю в окно. Там все как всегда. Там утро. Вижу крону дикого каштана. Птицы не разлетелись. Они только просыпаются. Мне не страшно, только надо пописать, как всегда, когда начинается новый день. Закрываю глаза. Хорошо, что окно все еще там, что снаружи крона с птицами и что я не проломила крышу. Я знаю. Мне тепло. Может быть, на дворе весна, может, лето. Но не зима. Когда зима, холодно, и у каштана во дворе нет листвы, и мне надевают носки. Тепло. Вдруг. Писаю на пол у кровати, с которой упала и приземлилась на пол. Слышу шаги. Иванка идет с кухни по каменным ступеням, останавливается перед дверью, приоткрывает ее. Смотрит на меня. Я знаю. Мама. Иванка — моя мама. Я узнаю ее, потому что описалась, а значит, наступил новый день. И если все действительно так, мама всегда приоткрывает дверь и заглядывает в мою комнату.
Смотрю на нее, как она движется ко мне. Вслед за ней всё становится синим. От утра. Деревянный шкаф с зеркалом, тумбочка, стул. Все синее. И мама тоже синяя. Ее волосы, которые на кухне она расчесала и собрала в пучок, ее губы, ее руки. Ее руки тоже синие от утра.
Она старается поднять меня. Держит меня под мышки и тянет вверх. Я смеюсь. И мама смеется. Она не может меня поднять, потому что смеется. Мы сидим на полу, у кровати, и смеемся. Я смотрю на нее. На ее глазах я вижу слезы. Они полны света. Я трогаю их. Ее глаза, и слезы, и свет, и слышу, и не только сейчас, когда она смеется. Я слышу, как она разговаривает с кем-то, за кухонной дверью. Я стою в углу, на этот раз. Я поднимаюсь на цыпочки и смотрю в сторону кухонной двери. Мама разговаривает. Я не знаю, кто там. Не вижу лица. Поднимаюсь на цыпочки, вижу ее пучок, ее плечи, ее юбку и тапочки.
Говорят, что так и есть, рассказывает мама. Говорят, что случается, иногда! Вдруг, и, по правде сказать, никто знает почему. Вдруг. Она больше не играет. Держится особняком, и неизвестно о чем думает. Спросишь ее что-нибудь — не отвечает. Все слышит, но не разговаривает уже. Смеется, плачет, и не поймешь к чему и зачем. Не знаешь, что она там себе думает, что бродит у нее в голове… Говорят, что с годами будет только хуже и хуже… — произносит мама теперь тише, и я еще больше вытягиваюсь на цыпочках, чтобы увидеть ее лицо. Еще я слышу последние мамины слова. Посмотрите на нее! Она часами стоит на цыпочках, делает все, что я ей скажу, потом идет туда в угол, поднимается на цыпочки и стоит там. Ничто не помогает, говорят… иногда такое случается с детьми. Сейчас мама поворачивается ко мне. Я стою на цыпочках и вижу ее лицо. И сейчас я вижу ее слезы и ее улыбку и еще слышу последние мамины слова. Что с нами будет, а, Балерина?
