— Сколько беды на свете от этого проклятого желтого металла! — сказал Федор, не оборачиваясь, — Убивают, воюют, жульничают, совесть продают. На одном нашем прииске сколько горя я повидал. Понимаешь?
Талиб кивнул. Он первый раз видел, что Федор закурил трубку. Обычно он совал ее в рот без табака.
— Опять начал, — поймав взгляд мальчика, сказал Пшеницын. — С этими буржуями, белогвардейцами, со спекулянтами всякими разве можно спокойно разговаривать? Все нервы истрепал. Одно слово — контрреволюция! Но я мало курю, когда сильно разволнуюсь только. Ты не обращай внимания.
Федор закашлялся и вышел из кабинета. Талиб опять уткнулся в тетрадку.
«Пусть все это будет для улицы Оружейников, для настоящих трудовых людей, для тех, кто не утратил мастерства, для тех, кто умеет делать легкие, гибкие сабли и тяжелые мотыги, звонкие подковы и драгоценные кинжалы…»
В конце тетради, как и перед началом, были стихи Навои о царевиче Фархаде:
Царевич все исполнил, что прочел, —
В сокровищницу змея он вошел.
А там — всех драгоценнейших вещей
Не счел бы и небесный казначей.
Между последней страницей и кожаной обложкой было сделано что-то вроде кармана. Талиб развернул тетрадь на коленях и старался понять, что там нарисовано.
Вошел Пшеницын с пачкой бумаг под мышкой, сложил их на краю своего большого письменного стола и спросил:
— Тоже золотишко ищешь? Такая зараза, смотри капиталистом не стань.
— Да нет, — возразил Талиб. — Я так только смотрю. Интересно.
— У меня друг был, вместе с Владимиром Ильичем Лениным в ссылке находился; он много мне пересказывал, что ему Ленин говорил. Вот про золото, например, Ленин говорил, что из него по справедливости надо бы отхожие места делать. Пусть все видят: что для буржуев дорого, то для сознательного пролетариата — навоз.
— Я про золото не думаю, — сказал Талиб. — Я про отца думаю. Может, он погибает где-нибудь.
Пшеницын уткнулся в бумаги. Он читал их медленно и что-то подчеркивал толстым красным карандашом.
— Знаете, дядя Федор, — сказал Талиб, — я поеду в Москву и сам его найду.
— Это глупо, — поднял на него глаза Федор. — Это утопия, понимаешь? Невозможно это в данный момент. Что ты там будешь один скитаться?
— А он один скитается, — ответил Талиб. — Я в Бухаре не пропал, а в Москве ведь Советская власть.
Талиб сидел, неподвижно уставившись на серебряных львов несгораемого шкафа. Федор встал из-за стола, прошелся по кабинету.
Перед ним сидел худой и скуластый мальчишка с удивительно черными и упрямыми глазами. Первый раз Федор заметил, как изменился Талиб за те полгода, что пробыл в Бухаре.
