Сеня потупился.
— Маруха есть моя, Наташкой зовут.
— Уж не Комлева ли Наталья? — вскинулся Терещенко.
— Может, и Комлева. Мне фамилия без надобности. Меня в Наталке другое интересует. — Мужик мерзко хихикнул.
Елисеев снова про себя отметил его полную безмятежность. То ли опытный чересчур, то ли и впрямь не чует за собой греха.
— А кроме Натальи больше никого нет? Мы с улицы мужские голоса слышали, — соврал Колычев.
— Мужские? — протянул Сеня. — А, так это мой кореш — Гриша. Только он спит, устамши. Наверное, бредил во сне.
— Давайте со всеми сразу и познакомимся, — решительно направился к двери Колычев.
Сеня хотел забежать вперед, но Елисеев его притормозил.
— Не спеши, — улыбнулся Петр. — Мы не разбойники с большой дороги, а рабоче-крестьянская милиция. Убивать аль грабить не будем.
Наталка оказалась мордатой и некрасивой девицей лет двадцати, с маленькими круглыми глазками на оплывшем от жира лице.
Терещенко опознал ее сразу и погрозил пальцем.
— Ай-яй-яй! Гражданка Комлева, что вы себе позволяете?
Женщина горделиво подбоченилась и выставила мощный подбородок.
— А что такого? Я девушка свободная, незамужняя. Что хочу, то и делаю, а вы мне не указ.
— Уйди, Натаха, с глаз моих прочь, — велел Терещенко. — Глядеть на тебя тошно.
— А если не уйду?
— Уйдешь. А то в такие дали законопачу, что солнце месяц в году видеть станешь.
Слова старшего милиционера подействовали — гражданка Комлева поняла, что Терещенко не шутит, быстро собралась и выскочила из дома.
Без нее Сеня как-то скис. Видимо, присутствие «боевой» подруги служило ему хорошей моральной поддержкой.
— Гришу зови, — потребовал старший милиционер.
Но тот уже спускал длинные журавлиные ноги с большой русской печи.
Елисеев вглядывался в его лицо и фигуру с нарастающим сомнением. Где та самая пресловутая военная выправка, о которой говорила Мотылькова, где грустные глаза?
Обыкновенный тип самой что ни на есть блатной внешности.
— Вы у нас Гришей будете? — спросил Колычев.
Гриша кивнул.
— Никак из сидельцев? — догадался Борис.
— Это еще при старом режиме было, — поморщился Гриша. — Советская власть поняла меня и простила. Нынче я честный человек.
— А это мы сейчас посмотрим, какой ты честный, — сказал Терещенко. — Бумаги показывай.
Из документов были два профсоюзных билета. С виду все чин чином: с круглыми гербовыми печатями по всей форме. Но не в том беда: сколько ни напрягал память Колычев, не мог вспомнить, чтобы по этой парочке были какие-то ориентировки. И фамилии нигде не попадались.
