Грин подошел к двери и открыл ее. Я сделал шаг. Грегориус внезапно рявкнул:
— Стоп! Закрыть дверь!
Грин закрыл и прислонился к ней.
— Иди сюда, ты! — рявкнул Грегориус.
Я не двинулся. Стоял и смотрел на него. Грин тоже не шелохнулся.
Наступила мрачная пауза. Потом Грегориус очень медленно пересек комнату и подошел ко мне совсем вплотную. Толстые жесткие руки он засунул в карманы.
Стоял, покачиваясь на каблуках.
— И пальцем не тронули, — выдохнул он еле слышно, словно про себя. Глаза у него были пустые, отсутствующие. Губы судорожно кривились.
Потом он плюнул мне в лицо.
И отступил.
— Это все, спасибо.
Повернулся и ушел снова к окну. Грин опять открыл дверь. Я вышел, нащупывая в кармане платок.
Камера номер три в уголовном секторе оборудована двумя койками, как в пульмановском вагоне, но сектор был не слишком переполнен, и камера досталась мне одному. В уголовном секторе с тобой обращаются сносно. Дают два одеяла, не грязных и не чистых, и комковатый матрас толщиной в два дюйма — стелить на металлическую сетку. Есть унитаз, раковина, бумажные полотенца и кусок каменного серого мыла. Кругом чисто, дезинфекцией не пахнет. Уборку делают примерные заключенные. Их всегда хватает.
Тебя осматривают тюремщики, глаза у них зоркие. Если ты не псих, не алкоголик и не притворяешься таковым, тебе оставляют сигареты и спички. До предварительного суда ты одет в свое. После — в тюремное, без галстука, без пояса, без ботиночных шнурков. Ты садишься на койку и ждешь. Больше делать нечего.
В секторе для пьяниц не так хорошо. Нет ни койки, ни стула, ни одеяла, ничего. Лежишь на бетонном полу. Сидишь на унитазе и блюешь себе на колени.
Это уже предел страданий. Видал я и такое.
Хотя было еще светло, под потолком горели лампочки. Глазок на внутренней стороне стальной двери был заплетен стальной решеткой. Светом управляли снаружи. В девять вечера его гасили. Никто не входил в коридор, ничего не говорил. Ты мог быть на середине фразы в газете или журнале. Без щелчка, без предупреждения — сразу темнота. И до летнего рассвета делать нечего — разве что спать, если можешь, курить, если есть что, и думать, если есть о чем, и если от этого тебе не становится еще хуже.
В тюрьме у человека нет индивидуальности. Он представляет собой мелкую проблему — куда поместить? — и несколько записей в сводках. Никого не интересует, кто его любит, кто ненавидит, как он выглядит, как прожил жизнь.
Никто на него не реагирует, если он не доставляет беспокойства. Никто не причиняет ему зла. От него требуется только, чтобы он тихо отправился в нужную камеру и тихо там сидел. Не с чем бороться, не на что злиться.
