Я повиновался. Кабан бился в нескольких шагах от меня, капая розовой пеной с клыков. Я смотрел в его налитые бессильной яростью и ужасом глаза.
«Размозжи ему голову, сын», – приказал отец, и я понял, что он вздумал устроить мне фаэль д’акасс[22].
До того дня ни одно живое существо я не лишил жизни умышленно. И вот стоял теперь над этим страдающим телом, а вся охота ждала, чтобы младший Л’Фадин поступил как настоящий мужчина-охотник. На меня вдруг навалилась снеговая тишина. Время отняли у меня, увели землю из-под ног. Охотничий топорик не тянул руки, воздух остановился у губ, небо присело надо мной, замолчали босые деревья. Я видел только глаза моего кабана. Которого, по обычаю, мне предстоит освежевать самому. И я знал теперь, что брат Муцет врал мне, и Рид никого не оставил без души.
– Вас страшило отнимать жизнь? – Я сама себя еле слышала.
– Нет, меда Ирма. Не мысль о том, что сей миг отниму жизнь, поглотила меня. Мне словно явлен был волшебный фиал, а в нем – эссенция самой кабаньей жизни, ее смысл, ее суть. Я не услышал ни слов, ни звуков, не прочел звериных мыслей, но будто сам лежал на жухлой траве, истекая предсмертной пеной. Мы были единым целым. Мы узнали друг друга, и знание это прострелило меня, и я, словно выхватив сгусток жизни этого зверя самым сердцем своим, выпустил его, как почтового голубя, из груди – в холодеющий воздух. Жизнь эта, будто крошечная шутиха, пронзила воздух надо мной, обдав мимолетной волной тепла. И восторгом освобождения, и бессмертия, и силы. И всё… осветилось. Кабан был мертв. Я взглянул на отца, все еще улыбаясь: «Он мертв. Его незачем добивать».
«Ты – червяк, а не мой сын, ясно? Ты должен был убить его сам, а не стоять и дожидаться, пока он издохнет». – Отец бесновался, слова из него сыпались ледяные, но, казалось, осенняя листва от них тлела. – «Едем домой. Я еще поговорю с тобой, слизняк Л’Фадин!»
Охота сдержанно захихикала. Мой отец в ярости пришпорил коня.
На пути назад я сильно отстал от всех. Мне было все равно. Впервые в жизни меня не страшил отцовский гнев. Я знал, что меня будут сечь: розгами отец вколачивал в нас житейскую мудрость – и все равно, дочь заголяла перед ним зад или сын. Я был совершенно пьян. Пьян той безмерной радостью, которую пережил благодаря тому кабану. Моему первому учителю. Лес вокруг совершенно преобразился. Надо мной, вокруг, рядом и далеко, била крыльями сама Жизнь. Я не помню, как держался в седле. Все, чего касалось благословение дышать, мерцало и трепетало на мили окрест – и в моей крови. Яростная жажда существования летела надо мной незримым верховым пожаром. Я спал наяву. Жизнь всегда побеждает, а смерть всегда освобождает, – кричал и пел немой прежде лес, и в этом, а не в пыльных пустых словах брата Муцета, был
