ума у вас в тот момент не было нисколько. Потому что иначе вы бы отнеслись к тому, что наговорил вам наш общий друг, как к грому за окнами. То, что заставило вас гневаться и позднее проливать слезы, – не от
вашего ума.
– А от чьего же, в таком случае?
– Назовем его «умом взаймы». То, что вам одолжили ваши родители, кузины, тетки и гувернантки. То, что не пришло в мир вместе с вами. То, что вы старательно и столь успешно освоили за ваши краткие годы земной жизни, и как раз то, что заставляет вас снова и снова страдать от смущения, вспыльчивости, робости и всех остальных «творений» вашего заимствованного ума, когда уж и говорить-то не о чем – утекла вода. – Герцог помолчал, словно разглядывая мое лицо, а затем продолжил: – Все это применимо и к тому, что и как вы успели подумать, пока подглядывали за невинными утренними забавами на воде… Тут же, вмиг, Ирма, ловите скорее за хвост шалую эту мысль, что выпорхнула из-за слова «подглядывали». Тень ее крыльев – пятна у вас на щеках, ее клюв целит вам в живот. Чувствуете, как он вдруг напрягся? Эта птица – лазутчик ума взаймы. Вас уже учили в детстве, что подсматривать нехорошо. Тем более – за голыми купальщиками. Кто кем крутит? Хвост собакой или собака – хвостом?
Я вдруг услышала отцовский голос: отчитывая меня, граф Трор говорил вдвое тише обычного, и от этого делалось только хуже. Я давилась отравой стыда: меня однажды выпороли за подглядывание!
– Вот-вот. У вас, я вижу, получается. А теперь послушайте, меда Ирма. У вас есть глаза – это означает, что вы имеете полное право видеть. Это так просто. И второе. Рид пришел нагим. Впрочем, как и все мы, включая вас, кстати. А теперь отправляйтесь на башню над залой. Присоединитесь к нам, когда удостоверитесь, что ваши глаза вам не лгут, а созерцание наготы не вредит вашему юному здоровью. Воздаяния не последует – по крайней мере, ни от кого из здешних, могу пообещать письменно.
Герцог дал мне знак, что аудиенция окончена, и отвернулся к камину, а я отправилась исполнять, что велено.
Проведя на башне весь день, я бесшумно вернулась к себе, когда стемнело. Повертела в руках «Житие», и мне показалось, что, открой я его сей миг, слова стекут на пол чернильным дождем и книга останется пустой и чистой. Я взялась за дневник, записала, как смогла, сегодняшнее. Волшбой письма не дуло давно, однако я, в общем, смирилась с тем, что нельзя требовать от жизни, чтоб наливала в чашку «с горкой». Все равно прольется за край.
