Мы живем в антракте с оркестром.
Но что мне, на этом пятом этаже, до всех этих социологий? Для меня все это — мечта вроде вавилонских принцесс, а заниматься человечеством никчемно, никчемно — это археология настоящего.
Я бы скрылся в тумане, словно чуждый всему, человеческий остров, оторвавшийся от мечты о море, корабль с ненужным бытием, держащийся на поверхности всего.
87.
Метафизика всегда мне казалась продолжительной формой скрытого безумия. Если бы мы знали истину, мы бы видели ее; все прочее — это система и окрестности. Если задуматься, нам достаточно непознаваемости вселенной; хотеть ее постичь значит быть чем-то меньшим, чем человек, потому что быть человеком значит знать, что она непостижима.
Мне приносят веру, как нераспечатанный сверток на чужом подносе. Они хотят, чтобы я его принял, но не разворачивал. Мне приносят науку, как нож на блюде, которым я разрежу листы книги с белыми страницами. Мне приносят сомнение, как пыль внутри коробки; но зачем мне приносят коробку, если в ней нет ничего, кроме пыли?
Я не знаю и потому пишу; и употребляю великие и чуждые понятия Истины в соответствии с потребностями переживаний. Если переживание ясно и определенно, я, естественно, говорю о богах и тем самым помещаю его в осознание множественного мира. Если переживание глубоко, я, естественно, говорю о Боге и тем самым вставляю его в осознание единого. Если переживание — это мысль, я, естественно, говорю о Судьбе и тем самым прислоняю его к стене.
Иногда сам ритм фразы требует Бога, а не Богов; иногда навязывают себя два слога слова «Боги», и я словесно меняю вселенную; иногда, напротив, перевешивают потребности сокровенной строки, смещение ритма, эмоциональное потрясение, и тогда кажутся более подходящими и становятся предпочтительнее политеизм или монотеизм. Боги — это производная стиля.
88.
Где находится Бог, даже если его нет? Я хочу молиться и плакать, каяться в преступлениях, которых не совершал, наслаждаться прощением, как не совсем материнской лаской.
Лоно, чтобы плакать, но лоно огромное, без формы, просторное, как летняя ночь, и при этом близкое, горячее, женское, у какого-нибудь очага… Чтобы плакать о немыслимых вещах, об ошибках, сам не знаю каких, о нежности несуществующих вещей и больших, внушающих трепет сомнениях относительно неизвестного будущего…
Новое детство, снова старая няня и маленькая кровать, на которой можно уснуть под убаюкивающие сказки, которые едва слышишь оттого, что внимание все ослабляется, сказки о великих опасностях, что проникали сквозь юные волосы, светлые, как пшеница… И все это очень большое, очень вечное, навсегда окончательное, единственный облик Бога, там, в грустной и сонливой глубине единственной реальности Вещей…
