Рискованно поступал Семен Михайлович. Рискованно! Но и Казарский, окажись у него в руках турчанка, поступил бы точно так же.
Турчанка сидела отделенно от всех. Ее знобило. Она то прислонялась к фок-мачте, то вздрагивала вдруг, минуту-другую сидела с прямой спиной, потом опять искала опоры телу в мачте. Ветерок полоскал яхмак, отгибая уголок. И тоща видна была смуглая юная кожа, черные блестящие глаза, обведенные сурьмой. На русских она не смотрела. Но видно было, что чувствовала, как никто другой из турок, их присутствие, что в испуганной душе ее каждый их шаг, каждое передвижение отзывается напряженной вибрацией. По лбу идет подвеска с жемчугами. Грудь, как кольчугой, закрыта занавеской из золотых и серебряных монет. На запястьях, на щиколотках золотые браслеты.
На баке - и двое русских. Добрый знакомый Казарского командир катера «Сокол» лейтенант Вукотич, полусерб по отцу. И коренастый, приземистый переводчик, в самом деле, видно, туго знавший турецкий. Вукотич не мог добиться от пленных того, чего хотел знать. Турки угрюмо молчали, то ли не понимая, то ли делая вид, что не понимают. Во времена Казарского Николаевское училище, в которое он стараниями дядюшки Мицкевича был определен в свои четырнадцать лет, возглавлял генерал-майор Иван Григорьевич Бардаки, любимец Потемкина, немало повоевавший, немало поплававший на своем веку. В училище готовили офицеров из дворян. А штурманов «более из низких классов», - проще говоря, из обнищавших дворян. Казарские к тому времени такими и были. Отец, Иван Кузьмич, так обнищал, что вынужден был стать управляющим в имении князя Любомирского, в Дубровно, под Витебском. Генерал-майор Бардаки - светлая память ему! - не делал для себя различий между дворянами, за которых родители вносили кошт покрупнее, и штурманами, с более худым коштом. Всех их называл «господами офицерами», за проказы угощал линьками и гардемаринов, и штурманских учеников без разбору и без оглядки на родительский кошт, но в общем-то драли воспитанников в училище без особого усердия, привычного в те годы. Бардаки одинаково требовал и с тех, и с других, чтобы койки в дортуарах закатывали гладко, чтобы делали им «красивые головки», - эти головки у многих стали предметом особого чванства. А когда с весной занятия в классах кончались, и воспитанники в офицерской и в штурманской половинах с одинаковым настроением принимались «пускать каникулы», то есть рвать свои записи, делать из них «голубей» - Иван Григорьевич раздавал подзатыльники собственноручно, опять-таки блюдя равенство и справедливость. Словом, воспитывал по-родительски, как родной отец, право! Теперь, вспоминая былые годы, николаевские выпускники только посмеивались и понимали, что незабвенный Иван Григорьевич мог, мог быть любимцем легендарного Потемкина-Таврического!
