– Дядя Баян, а вы в бога верите?
– В бога? – вопрос удивил учителя. У него даже брови взлетели вверх. – Не знаю, я как-то не задумывался.
– А я, кажется, начинаю верить, – призналась Гончая.
– Варь, ты… – Баян развел руками. Он хотел что-то сказать, но сбился с мысли и неожиданно предложил: – Ты, может, есть хочешь?
– Очень хочу, дядя Баян! Даже не представляете насколько! – она оглянулась по сторонам. – Где здесь принимают ганзейские чеки?
– Не надо никаких чеков, – отмахнулся музыкант. – У меня в здешней харчевне неограниченный кредит. Вроде как гонорар за работу. Сейчас я тебя угощу на славу. За едой и поговорим.
Он бережно зачехлил аккордеон, взвалил его себе на плечо и, беспрестанно оглядываясь на возмужавшую ученицу, зашагал через платформу в сторону, откуда доносился давно уже дурманящий Гончую запах жарящегося мяса.
* * *
– Глупо получилось, – рассказывал Баян. – К станции уже подъезжали, и вдруг стрельба. Кто в кого – непонятно. Да еще солдаты из охраны, те, что дрезину сопровождали, стрелять начали. Ни в кого не попали, только Шавке две шальные пули достались. В грудь и в брюхо… – Он вздохнул. – Она, видно, поняла, что умирает. Даже скулила не по-собачьи жалобно, а будто прощалась. Так на руках у Маэстро и умерла. После этого он с выступлениями и завязал. Маэстро ведь только с виду строгий, а сам Шавку как родную любил.
Гончая вспомнила забавную, добродушную морду двухвостой собаки, которую иллюзионист Маэстро демонстрировал публике в своих фокусах. Он выкупил собаку у ганзейских егерей, собиравшихся использовать несчастное животное в качестве живой мишени на охотничьем полигоне, но так и не уберег от пули.
– Ты как хочешь, а я все-таки выпью, – Баян плеснул в кружку самогона из пузатой стеклянной бутыли и сделал два торопливых глотка.
«Зато Шавка умерла на руках у своего хозяина, а моя дочь…» – с неожиданной для себя злостью подумала Гончая, и тут же услышала знакомый ехидный смех, шипение и Майкин голос:
Не можешь ты вернуть меня,
Как дерево – листвы.
Гончая вскочила на ноги. Топорно сколоченный деревянный табурет, на котором она сидела, с грохотом повалился на пол.
Ведь зимний лес ее забыл,
Забудь меня и ты…
– Варь, ты чего?
Девушка взглянула на Баяна, застывшего с кружкой у рта.
– Ничего, показалось, – она тряхнула головой, прогоняя наваждение, подняла табурет и снова уселась за стол. – Так что дальше с Маэстро?
– Ничего хорошего, – музыкант заглянул в свою кружку и, хотя там осталось не меньше половины, не стал пить, а поставил ее обратно на стол. – Переживает сильно. Выступления забросил, угрюмый стал, заперся в своей хижине и наружу почти не выходит. Галка – ну, Глори которая, – помогает ему по-свойски, да без толку. Вот мне и приходится самому крутиться – есть-то надо. Я ведь здесь тоже не от хорошей жизни оказался.
