Александр пробежал глазами по бумаге и узнал своё стихотворение «Андрей Шенье», написанное год назад и посвящённое Николаю Раевскому. Недоумённо поднял глаза.
— Я написал его несколько лет назад, ваше величество. Это отрывок, выброшенный цензурой. И что здесь мятежного, если Шенье умер за Людовика? Вы послушайте!..
Пушкин кривил душой, но своей неточностью выставлял доносчиков совершенными лгунами.
И государь поверил. Мигнул веками и поверил, потому что хотел верить, и пора наступала спокойная, благоприятная для монаршьей милости.
— Ну, теперь ты мой, Пушкин, довольно вздохнул он. — Что же ты теперь пишешь?
— Почти ничего, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Цензура очень строга.
— Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура? — укоризненно спросил царь.
— Цензоры не пропускают и самых невинных вещей, — здесь Пушкин не лгал. — Они действуют крайне нерассудительно.
— Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал Николай. — Присылай мне всё, что напишешь. Пиши, что душа велит, не роняя также престижа государя и государства Российского. На нас все державы смотрят.
Слушая, Пушкин облокотился на стол, почти сел. Николай едва заметно поморщился, подумав: «Ну вот, посади свинью за стол… Гусарские ухватки… И эта молодёжь хотела отнять у меня трон… Республиканцы… Но ничего. Железной хваткой буду держать я вашу компанию».
Вслух же уверил поэта, что отныне он прощён и может жить там, где ему заблагорассудится.
— Я был бы в отчаянии, — сказал он, протягивая Пушкину руку, — встретив среди сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал раньше и кого теперь уважаю всей душой.
Провожая поэта до лестницы, Николай правой рукой приобнял его за талию, подчёркивая свою нынешнюю благосклонность и покровительство. Придворные почтительно склонили головы.
