Арестованных повели через Тучков мост, затем прямо до самого кадетского корпуса. В городе было тихо, не слышалось никаких выстрелов. По-видимому, восстание было подавлено.
На набережной колонна повернула вправо к Николаевскому мосту, где Ярославцев впервые увидел Юлию. Сердце его наполнилось горечью, и он прошел мимо, не поднимая склоненной головы.
Напротив церкви колонна остановилась. Здесь, у каменного парапета, стояла пустая дровяная баржа. На нее по сходням провели арестованных, построив попарно. Повезут в Кронштадт, это понимали все.
Буксира долго не подавали. На набережной уже толпились прохожие. Ярославцев уныло сидел на корме, уперев локти в колени и придерживал усталую голову. Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что знакомая девичья фигура мелькнула в толпе на набережной. Он весь напрягся и хотел было крикнуть, подать знак, но хриплый звук застрял в горле. Ярославцев опустил голову и, шатаясь, сошел вниз. Здесь, за смоленым бортом баржи, его по крайней мере нельзя было увидеть.
Была ли там Юлия, или это только почудилось ему, все равно Ярославцев не чувствовал себя в силах видеть ее в эту минуту. Глухое сознание своей вины и непоправимости того, что произошло, тяготило его.
Подали буксир. Раздалась команда отдать чалы. Канат натянулся. Баржа бесшумно качнулась и медленно двинулась по течению мимо судов, теснившихся у берегов, мимо домов, церквей, заводских корпусов и судостроительных доков.
VII
Тюрьма на острове Котлин была первым пристанищем арестованных юнкеров. Глухая кирпичная стена скрывала от них городские улицы, гавань и парк, и только блеклая и плоская поверхность залива с его низкими, приземистыми берегами виднелась за ржавыми прутьями ворот.
Сведения о полном разгроме восстания, обрастающие все новыми подробностями, проникали в тюрьму с каждой новой партией задержанных. Безнадежность и злоба, взаимные упреки в нерешительности и вялости предпринятых действий, холодная и презрительная ненависть к большевикам, несущим «гибель России», страх за свою жизнь, растерянность и бессилие — вот обстановка, в которой оказался Ярославцев.
Он был подавлен и молчалив. Картины пережитого разгрома, крови, исковерканных тел преследовали его воображение. Казалось, все живое в нем было смято и уничтожено. Больное сознание не хранило ни одной цельной, неразорванной мысли, собственные руки казались ему липкими от крови, и он мыл их под краном в коридоре и вытирал носовым платком. Иногда в его опустошенном мозгу возникал образ Юлии, и Ярославцев с ужасом и отчаянием закрывал глаза. Ни одной надежды не таилось в его душе. Взгляд его потух, и только горькая усмешка кривила губы при воспоминании о тех надеждах, что еще так недавно владели всем его существом.
