— Соломон Абрамович! — запротестовал Эпштейн. — На ней же всего раз печатали!
— Поэтому я ее и забираю. Подошлите ко мне курьера — дам вам копирки.
— Вот за это спасибо! — обрадовался Эпштейн. — А хорошей бумаги не дадите?
— Бумаги не дам. Сами пишем на газетной.
— Письмо нужно обсудить на президиуме комитета, — напомнил Фефер.
— В самом деле, — подтвердил Эпштейн. — На какой день собирать президиум?
— Мы это решим чуть позже. — Лозовский собрал экземпляры и копирку в папку, поднялся. — А пока договор прежний: никому ничего. Соломон Михайлович, вы домой или в театр?
— Домой, сегодня нет репетиций.
— Пойдемте, подвезу.
— Спасибо, как-нибудь дохромаю, — отказался Михоэлс.
— Еще нахромаетесь. — Лозовский повернулся к Шимелиовичу: — Вам, конечно, в больницу? Одевайтесь, подброшу.
— Буду очень признателен.
Когда за Лозовским и Шимелиовичем закрылась дверь, Эпштейн постоял у окна, поглядел, как от тротуара отъехал черный трофейный «опель-капитан» Лозовского, и обернулся к Феферу:
— Вам не кажется, Зорин, что нас слегка поимели и удалили со сцены?
— Не очень-то и хотелось! — буркнул Фефер и вдруг замер. — Вы сказали — Зорин. Вы помните мои ранние стихи?
— Стихи? Я вообще стихов не люблю. Я их не читаю, а только вычитываю.
— Но…
— Свяжитесь в Павлом. Сообщите ему то, свидетелем чего вы сегодня были.
— А почему бы вам самому…
— Вы не поняли, что я сказал?
— Извините. Слушаюсь!..
Высадили Шимелиовича у подъезда административного корпуса Боткинской, через главный вход выехали на «ленинградку» и тут встали. Вся проезжая часть была дочерна вытоптана от снега и заполнена серой людской массой — гнали немецких пленных. Начало колонны скрылось за Белорусским вокзалом, а конца не было видно. С боков колонны шли румяные красноармейцы в белых дубленых полушубках, с винтовками и автоматами ППШ, некоторые — с овчарками на поводках. На одного красноармейца приходилось не меньше сотни пленных, но конвоиры не проявляли никакой озабоченности: куда они денутся. Немцы были в кургузых шинельках с поднятыми воротниками, в пилотках с опущенными на уши крыльями. Серые потухшие лица, тупая покорность движений, втянутые в рукава пальцы.
В Москве к пленным уже привыкли. Раньше посмотреть на фрицев сбегались. Теперь смотрели мельком, не останавливаясь, разве что какая-нибудь бабулька горестно поглядит, перекрестится и побредет дальше с тощей кошелкой.
— Разворачивайтесь, не переждем, — приказал Лозовский шоферу. — Соломон Михайлович, у тебя дома кто-нибудь есть?
