Хотел бы я знать размеры камеры Джованни – больше она нашей клетушки или нет? Знаю, что холоднее. И еще – один он в камере или их двое, трое? Что он там делает – играет в карты или курит, пишет письмо – хотя кому писать? – или слоняется по камере? Знает ли, что это утро станет последним в его жизни? (Заключенному обычно этого не говорят, адвокат осведомлен, но сообщает это только родным или друзьям, а заключенному – ни слова.) Может, ему все равно. Но как бы то ни было – знает он, волнуется или нет, но от страха никуда не деться. И даже если в камере есть еще люди, он все равно одинок. Я представляю, как он стоит спиной ко мне у окна камеры. Оттуда ему видно разве что противоположное крыло тюрьмы, но, если встать на цыпочки, можно увидеть за высоким забором небольшой отрезок улицы. Я не знаю, состригли ему волосы или нет, – надеюсь, что состригли. Не знаю, побрит ли он. Множество вопросов интимного порядка не дают мне покоя. Меня волнует, например, смог ли он помыться, накормили его сегодня или нет, не потеет ли он. Занимался ли любовью в тюрьме? От этой мысли меня бросает в дрожь, встряхивает, как высохший в пустыне труп, и я понимаю, что от души желаю Джованни провести эту ночь в чьих-нибудь объятиях. Я хочу, чтоб и со мной кто-нибудь был. Но с кем бы я ни занимался в эту ночь любовью, все равно это был бы Джованни.
Когда Джованни потерял работу, мы долгое время находились в подвешенном состоянии, словно обреченные на гибель альпинисты, которых удерживает над пропастью одна веревка, да и та трещит. Я так ничего и не написал отцу, откладывая это со дня на день. Такой поступок был слишком ответственным. Я знал, какую ложь преподнести отцу, чтобы он на нее клюнул, только не был уверен, ложь ли это на самом деле. Мы целыми днями торчали в комнате, и Джованни стал опять работать над ее усовершенствованием. Ему в голову пришла странная мысль утопить в стене книжные полки, для этого он принялся долбить стену и, дойдя до кирпичей, стал их отбивать. Работа была тяжелая и бессмысленная, но у меня не хватало решимости его остановить. Ведь Джованни делал это для меня, доказывая свою любовь. Он хотел, чтобы я остался с ним в этой комнате. Может, он стремился раздвинуть давящие на нас стены и в то же время их сохранить.
Теперь я вижу всю красоту тех дней, хотя тогда они были пыткой. Казалось, Джованни тянет меня за собой на дно. Работу найти он не мог, да особенно и не искал – еще не зажили душевные раны, а чужие глаза разъедали их, словно соль. Он не мог подолгу находиться вдалеке от меня. Я единственный на этой зеленой, холодной, забытой богом земле любил его. Знал, как он говорит и как молчит, знал тепло его объятий и не держал за пазухой нож. На мне лежал груз его спасения, и этот груз был мне не по плечу.
