– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Сегодня для тебя важный день.
– Прекрасно себя чувствую, – ответил я. – А ты?
– Чувствую, как свидетель свершившегося чуда, – сказал он.
– Вот как? – отозвался я. – Расскажи подробнее.
– Я не шучу, – заметил Жак. – Я говорю о тебе. Чудо – то, что случилось с тобой. Видел бы ты себя вчера вечером! Да ты и сейчас не такой, как обычно.
Я молча глядел на него.
– Тебе сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать семь? Я почти вдвое старше, и вот что тебе скажу. Хорошо, что это происходит с тобой сейчас, а не в сорок лет или около того, когда надежд уже меньше. Тогда подобная ситуация тебя бы просто сломала.
– А что со мной происходит? – спросил я. Мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал иронически, но ничего не получилось.
Жак не ответил, только вздохнул и бросил беглый взгляд на рыжего парня. Потом снова обратился ко мне:
– Ты Гелле напишешь?
– Я регулярно ей пишу, – ответил я. – И на днях опять отправлю письмо.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Вот как. А мне казалось, ты спросил, пишу ли я Гелле.
– Хорошо. Тогда поставим вопрос иначе. Напишешь ты Гелле о сегодняшней ночи? И об утре тоже?
– Не понимаю, о чем тут писать. И вообще, какое тебе до этого дело?
Жак бросил на меня взгляд, полный отчаяния, какого я в нем до этого момента не подозревал. Мне стало не по себе.
– Мне – никакого. А вот тебе до этого дело есть. И Гелле – тоже. И этому бедному мальчику, который вон там стоит и даже не подозревает, что глядеть на тебя с такой любовью – все равно что совать голову в пасть льва. Ты и с ним будешь обходиться так же, как со мной?
– С тобой? А ты тут при чем? Как я с тобой обходился?
– Со мной ты вел себя непорядочно, – ответил Жак. – Можно сказать, бесчестно.
На этот раз голос мой прозвучал с иронией:
– Значит, ты хочешь сказать, что я вел бы себя порядочно, вел бы себя честно, если б…
– Нет, но не стоило так меня презирать.
– Прости. Но раз ты сам заговорил об этом, твоя жизнь действительно достойна презрения.
– То же можно сказать и о твоей, – сказал Жак. – Есть столько вариантов быть презренным, что, если подумать, рехнуться можно. Но хуже всего, когда ты с презрением взираешь на боль другого человека. А ведь стоящий перед тобой человек был когда-то моложе тебя, и только потом, незаметно для самого себя, превратился в жалкую развалину.
Воцарилось молчание, нарушенное прозвучавшим издалека смехом Джованни.
– Скажи мне, – сказал я наконец, – неужели для тебя уже нет другой жизни? Неужели так и будешь ползать на коленях перед мальчишками ради пяти грязных минут в темноте?
