— Я бы хотел, чтобы моя девочка была скромной и тихой — не то что нынешние барышни; они только и думают, что о тряпках, кружевах, да шелковых чулочках. А я к тому времени уйду со службы, обзаведусь домиком на Гудзоне,[5] буду по вечерам копаться в саду… У меня есть знакомые — они ушли на покой с тремя тысячами в год. Копить надо — в этом весь секрет.
— Никакого смысла нет копить, — сказал бармен. — Я десять лет копил, а банк возьми и лопни. Только чековая книжка мне и осталась. Надо завести знакомства на бирже и воспользоваться подходящим случаем — это единственный шанс.
— Так ведь это чистейший азарт, — ответил Тэтчер.
— А вы что думали, сэр? Азарт и есть, — сказал бармен и пошел к стойке, помахивая двумя пустыми бутылками.
— Азарт! Но он прав, — сказал мистер Зухер, глядя в свой стакан стеклянными, задумчивыми глазами. — Честолюбивый человек должен ловить шанс. Честолюбие погнало меня сюда из Франкфурта, когда мне было двенадцать лет. А теперь у меня есть сын, и он будет работать… Я назову его Вильгельмом, в честь нашего великого кайзера.[6]
— А моя дочка будет Эллен, как моя мать. — Глаза Эда Тэтчера налились слезами.
Мистер Зухер встал.
— Ну, до свиданья, мистер Тэтчер. Очень приятно было познакомиться. Мне пора домой, к моим девочкам.
Тэтчер еще раз пожал пухлую руку. Теплые, нежные мысли о материнстве и отцовстве, об именинных тортах и Рождестве проносились в его голове; сквозь пенную, окрашенную сепией пелену он смотрел, как мистер Зухер выходил из бара. Вдруг он протянул руки. «Бедняжка Сузи была бы недовольна, если бы узнала, что я здесь… Все для нее и для малютки!»
— А платить кто будет? — рявкнул бармен, когда он дошел до дверей.
— Разве тот не заплатил?
— Черта с два!
— Да ведь он у-угощал меня…
Бармен расхохотался, загребая деньги красной ладонью. «Он копит — видно, он в это дело все-таки верит».
Маленький, бородатый, кривоногий человек в котелке шел по Аллен-стрит,[7] по исполосованному солнцем переходу, увешанному небесно-голубыми, багрово-красными и горчично-желтыми одеялами, уставленному подержанной дубовой мебелью. Сложив холодные руки за спиной, над фалдами сюртука, он пробирался между ящиками и снующими детьми. Он кусал губы и то сплетал, то расплетал пальцы. Он шел не слыша детского крика и убийственного грохота воздушных поездов[8] над его головой, не чувствуя тошнотворного, сладкого, одуряющего запаха скученных жилищ.
У желтой двери аптекарского магазина на углу Канала
