– Она здесь живет?
Тоня покачала головой:
– Еще в девяностые к дочери в Воронеж переехала. Мы сначала переписывались, а потом она писать перестала. Да, вот к чему я это, про людей?
– Что и наши бывают хуже фашистов…
– А, точно! Когда немцев прогнали, мы с братом вдвоем в доме остались. Я девчонка еще была, года на три тебя старше, а Коля и вовсе пацан. Страшно, знаешь, как? А тут знакомая с севера написала: мол, жить негде, не приютишь? Ну, я и обрадовалась. Дура наивная!
Тоня замолчала, а я боялась ее спугнуть и тоже сидела тихо.
Вдруг запищал таймер на плите, и Тоня сорвалась к духовке – вытаскивать пирожки. В другой раз я ушла бы к себе, но тут вскочила:
– Тонь, дай я, – и ловко водрузила противень на плиту. – Ну?
– Да не люблю я это вспоминать, – Тоня снова уселась на табуретку. – Приехала она с дочкой, поселилась. Сначала я рада была, что в доме взрослый человек… Потом мамины вещи пропадать стали, а потом… Была у меня тетка, мамина сестра, она в аптеке работала. И вот остались у нее ампулы пенициллина, она мне принесла. «Продай, говорит, или на еду обменяй – можно будет полгода спокойно на это жить». А пенициллин тогда вообще запрещено продавать было. Ну, жиличка моя услышала наш разговор и в прокуратуру побежала. Со мной ничего, а тетку посадили на пять лет. А потом еще хуже началось… Пришли ко мне с повесткой, говорят: «Поступила на вас жалоба, явитесь в прокуратуру», – и обвинили меня в таких вещах, я и вспоминать об этом не хочу…
Я испугалась, что Тоня опять замолчит:
– В каких, ба?
– Ну, в каких-каких… Я девчонка, а у нас тут в оккупацию полный дом фашистских мужиков был. Понимаешь, в каких обвинить могут? А потом с обыском пришли, ящики все повытаскивали, нашли фотографию фашиста. Я, наверное, не заметила, когда дом после них отмывала. И в дело ее вклеили, фотографию эту. Это был ад, Стась, меня начали по судам таскать и такие вопросы задавали… А я ведь девочка была совсем, даже с мальчиками ни разу не целовалась… А донесла на меня эта гадюка, которую я жить пригласила. Это я потом поняла уже, что она хотела от нас с теткой избавиться, дом отобрать, а вещи все распродать. А тогда глупая была, ничего не понимала…
Меня словно к стулу придавило чем-то тяжелым. В ушах стучали и гудели Тонины слова. На улице, на площадке под окнами, верещали девчонки, за ними бегали мальчишки и, судя по воплям, загоняли их на горку. К этому ежедневному шуму я привыкла с детства, как привыкла к суровой Тоне, шаркающей по длинному коридору в тапочках не по размеру, привыкла к ее ворчанию, к ее вечным наставлениям. Но сейчас передо мной предстала незнакомая Тоня: простодушная девчонка, оставшаяся одна на свете, обманутая и беспомощная, которую и защитить-то было некому.
