— Ты, Матвей, не пужай бабенку-то, не пужай! Слова плети, да и дело скажи. Тебе в писаря бы податься, с руки: где бумагой не изведешь, языком оплетешь.
— Партизаны мы, хозяйка, свои. Не дают беляки в деревне ходу нашей власти. Колчаковцы ставят свои порядки, а мы им смажем пятки. А теперь так бы: картошки наварить нам поядреньше да самовар с паром, чтоб помнили нас недаром.
Мать затопила печку и только тогда вспомнила про нас.
— Господи, у меня ребятишки-то в подполье!
Она открыла западню, позвала нас. В избе задвигались, к нам просыпался смех.
— Мужик твой не там ли? Накажи ему попутно вынести картошки!
Мы шмыгнули за печку. Матвей оказался рослым бородатым мужиком и балагуром.
— Что глазами стреляете? — сказал он, подойдя к нам. — С хомяками под полом воюете? Завтра к нам. Посажу на коня, дам ружье, отца искать поедем.
Сильный Матвей посмотрел на нас по-доброму, с улыбкой, как смотрят на испуганных, притихших котят.
— У меня дома вот такие же два таракана… Насиделись по погребам. Жену за меня исполосовали шомполами… Накопилось много злости у народа — расплачиваться пора. Поправим жизнь — не станем прятаться.
17
Отец вернулся не скоро. В ограду въехал бородатый человек на телеге. Мы не сразу признали его. Первые дни он скрывался на пашне, а потом ушел к партизанам на Чумыш. Простуда свалила его далеко от дома. Отлежался в чужой избе, выходили добрые люди, собрали домой.
Теперь в натопленной бане хлещет он веником длинные худые ноги, трет больную грудь, вдыхает с хрипом банный жар, кашляет с захлебом, тощая грудь скрипит, как мех в кузнице. Разомлел от жара, слабое тело распласталось на полке. Под низким черным потолком бани — он, большой и беспомощный. Мне жалко его, притихшего, словно расплющенного камнем.
Не думал, что отец может быть слабым, хотя он и не был физически сильным. Это оказалось для меня неожиданным открытием. Малая грамота пробудила в нем любознательность, но не дала крыльев. Он и по земле ходил как-то по-особому: с приглядкой к живущему и растущему. Знал, когда и на что клюет рыба, находил целебные травы, высмотрел в согре дикий лук, который мать засаливала, когда трудно было с едой.
Еда, еда… Много хлопот было с ней. Случалось, что семейный разговор на эту тему превращался в грустное раздумье.
— Почему это люди так тяжело бьются над пропитанием и нет времени на другое дело? Случится сытая пора — сочинят веселье, поистратятся в пьяном угаре, а потом опять начинают хлопотать об еде. Ходят, как кони по проторенной дорожке по кругу, а своротить не могут. Один радуется, другой горюет. Придет радость — чужому горю посочувствуешь, не от сердца, а от своей беды не приметишь счастья у других.
