, будто маленькая птичка торопится засеять поле песней. До слез в глазах смотрю вверх, разыскивая невидимого певца. Хочется подставить шапку, чтоб наполнилась до краев звонким бисером трелей.
Отец шагает по перевернутым пластам, берет полную горсть текучего зерна из мешка, привязанного на опояску через плечо и, широко размахнувшись, пускает с ладони желтый пшеничный веер. Мелькнет на миг летящая сетка зерен и припадет к земле. Отец остановится, поерошит волосы на открытой голове, поправит гимнастерку с темными полосками на плечах и опять выбрасывает полную ладонь, а земля просит: «Дай еще!»
Тюкнул топориком отец по белому стволу березы, пристроил соломинку, и в ведро потек светлыми каплями сладкий сок. Вечером у стана — нехитрого сооружения из палок, веток и дерна — кипятим из березовки чай, варим кашу. Дым от костра нехотя кружится, обвисает на ветках деревьев, сползает в ложбинку, укладывается там до утра. Меркнет земля, только небо светло. С востока идет сумрак, высоко подняв бледную звезду.
Если тебе приходилось после трудового дня отведать заветренный кусок хлеба и ложку каши, припахивающую дымком, выпить жестяную кружку горячего чая, макнуть в соль на тряпочке испеченную в костре картошку, — можешь себе представить ужин наедине с природой! Вот и деревья придвинулись к костру, хочется и им подать ложку.
Взволнованный впечатлениями дня, долго не могу уснуть. Лежу в стану на соломе, под шубой, смотрю и слушаю.
Догорел костер, задремали угли, смежив пепельные веки. Только иногда заходит в них жар, блеснет на мгновение, как взбрасывает глаза засыпающий ребенок. У телеги стоит Соловко, поднимает голову, слушает ночь, а может, смотрит на звезды… Какой-то жук задел басовую струну над станом и слушает ее долго-долго… Ручей тоже не спит. Он будет до утра рассказывать в логу гусинкам да медункам про радость весны.
Отец уже спит, и я с трудом понимаю, что это Соловко хрумкает у телеги.
Как скоро пришло утро. Отца уже нет. Где-то за станом постукивает топор. Горит костер, дымок пробирается в стан, заползает ко мне под шубу, щекочет в носу.
— Вставай, сынок, время, — будит меня отец, заглядывая в стан. — Смотри, куда мыши утащили твою плеть! Куропатки уже давно хохочут над тобой, засоней.
Все свежо, молодо, далеко видно… Пьем чай, едим холодные шаньги, я закусываю сочной саранкой[30]. Отец смотрит на восход. Там, где-то совсем близко, затаилось солнце, не выходит, ждет чего-то.
