— И не только мне. Сергею Павловичу, Валерии… — Я перечислила всех, исключая самих авторов письма, чьи фамилии предусмотрительный директор оставил при себе.
— A-а… кто… — Костю, конечно же, интересовал самый первый источник информации, и я не стала скрывать.
— Сам директор театра. Он переговорил с Валерией, Валерия связалась с Еленой Витальевной и Сергеем Павловичем, ну и пошло-поехало. Да, кстати, — уточнила я, — Вера Аркадьевна ничего не знает. От нее как раз все и скрывают.
— Вот, значит, как… — кисло протянул Костя, но вдруг глаза его заискрились, а губы расползлись в интригующей улыбке. — И какова же версия доблестной милиции? Ей не кажется, что все это странным образом совпало с убийством Глеба?
— Кажется, — подтвердила я его догадку. — Но четких версий нет пока никаких.
— Ага! — многозначительно изрек Поспелов и выскочил за дверь.
Вернулся он буквально через минуту, причем не один. За ним тянулось нечто, похожее на призрак. Это была девушка лет двадцати, настолько бесцветная и прозрачная, что, когда она в белом халате встала около белой стены, лишь зоркий глаз мог обнаружить контуры человека. Конечно, я преувеличиваю, но ненамного.
— Вот, — провозгласил Костя почти торжественно, — наша медсестра! Она тебе кое-что расскажет.
Сообщить имя медсестры он не счел нужным. Так же, как и представить меня.
Девушка оторвала от пола бледно-голубые глаза и произнесла тихим, таким же бесцветным, как и она сама, голосом:
— Моя сестра работает в театре. — При слове "театр" мне послышалась робкая птичья трель. — Она работает в пошивочном цехе. И еще она шьет дома. Она хорошо шьет. Но… вы не подумайте, не на продажу, а так, понемногу, себе, мне, маме…
— Я не налоговый инспектор, — перебила я ее попытку начать дурацкие оправдания. Девушка благодарно вздохнула.
— У нас дома сломалась швейная машинка, а в театре хорошая машинка, и сестра решила, что дошьет там. Все равно в театре почти никого нет, почти все в отпуске, она никому бы не помешала и машинку бы не сломала, наша просто очень старая, она сама сломалась. Ну вот сестра пришла, вахтер ее пустила, вахтер знает, что сестра ничего плохого не сделает…
Это ж надо, подумала я, до чего ж девчонка затюканная! Погребецкий бы сейчас уже, наверное, рыдал от жалости. Ему нравятся яркие девицы, но он вечно жалеет серых мышек. Я чисто по-женски оглядела мышку. Конечно, ни рожи, ни кожи, сплошное белесое пятно. Но, между прочим, натуральная блондинка. Меня, с моими натуральными рыжими волосами, никакой краской не обманешь. Опыт жизни! Этой бы девчонке блеск волосам придать, да вместо жалкого хвостика, перетянутого медицинской резинкой, причесочку бы сотворить. Да еще глаза подкрасить, щеки подрумянить и губную помаду купить — совсем было бы другое лицо. И перестать так уныло бубнить. Но девчонка продолжала бубнить:
