Дай руку мне, родная моя!
Будь здорова, береги себя.
P. S. В двух предыдущих письмах писал тебе о возможности пересылки мне куртки и прочего. Понятно, что теперь слать не нужно, тем более что я тревожусь, получу ли деньги, чтобы не заблудились они, как в Могилеве. Сохрани хорошо квитанцию. Жаль писем твоих, видно, они в дороге и не застанут меня. Я совсем здоров. Не тревожься ни о чем, о себе, о себе, родная, думай.
(Подпись)
23.11.1933.
Несколько дней было так больно, что рука не поднималась, не могла взять перо. Так и не пришлось нам увидеться в этом городе. А жил этой мыслью. Этим я креп. А с твоей стороны тянули теплые ветра и морозы спадали... Хорошая пороша сыпалась. Крепко тянуло на стихи, и по пути с работы бормотал отрывки мелодий ветру, снежинкам. Говорил им, приглаживал непослушные слова в стройные созвучия. Как всегда в ходьбе — борьба с материалом не чувствуется и слова льются сами, на первый взгляд тяжелые, громоздкие, непослушные. Много думалось, легко дышалось — ты была почти совсем со мною.
Какие это слова: ты со мною! Сколько таится в них нового, неизвестного, неразгаданного!
Дни мои, дни! Молодые, быстроногие! А ведь скоро год, как нет тебя. Это бесконечно много и как один день. Глыбами отламываю я пространство и время, разделяющие нас. Потому не ощущаю ни того, ни другого. Никогда не рыл и не видел, как роют тоннель, а вот такое же чувство. Знаешь, после вычислений работа производится с двух сторон, и на определенном месте две партии рабочих, под землею, встречаются. Тогда в прямом, как луч, отверстии видно небо, тогда через тоннель проходит ветер, а за ним поезда. С таким чувством ожидаю встречи нашей. И чувствую, как тает гора пространства и времени над упорством воли, выраженной самым большим человеческим оружием — чувством.
А мороз опять пал, опять ветер от тебя, родная! Ночь впереди — поговорим, поговорим с тобою, маленькая! Пишу пока из Новосибирска, где каждый день ожидаю отправки в Мариинск — это километров 300 севернее и гораздо глуше. Городок этот, говорят, неприглядный, но не место красит человека — я, видимо, еще высокого мнения о себе. Здесь задержусь не больше чем до десятого декабря, очевидно, как раз уезжать придется, когда это письмо увидит тебя. Сегодня у меня ночное дежурство, я сижу в чудесной комнате такой чудесной громадины дома — что не приукрашивая надо сказать: никогда еще не был в таких домах. Говорю с тобой я никак не один. По полу прыгает воробышек и что-то оживленно рассказывает мне на своем воробьином наречии — не хочет спать пичуга. Недавно мы с ним пили злой сибирский чай, от которого первое время сводило рот, а теперь как будто и нет лучше напитка. Его (воробышка) принесли совсем мерзлого, как ты когда-то. Помнишь? И то время маленьких командировок, помнишь? А мне напомнило твое письмо, как мы смеялись перед какой-то из последних командировок, что уеду я на год. На дольше пришлось уехать.
