– Можно перекусить у вас на лужайке? – спросил Дженнингс. В руке он держал буханку хлеба.
– Мне пора к ученикам, – сказал Уэнтворт, – а вы располагайтесь во дворе. Будьте как дома. – Потом, уже в дверях, Тому: – Не забывайте, что я говорил про мемуары.
– Не забуду. Вы делаете большое дело.
– Спасибо. Продолжайте учить грамоте, иначе наши труды пропадут впустую. Теперь мне пора возвращаться. До свидания, спасибо, что зашли, до свидания.
Он повернулся и пошел в комнату, где его ученики по-прежнему месили бумажную массу.
Мы поели в солнечном дворике под соленым морским ветерком, прошли обратно через гору Соледад, сели на дрезину и поехали на север, вверх-вниз по крутым холмам. Через несколько миль Том попросил Ли затормозить.
– Можно нам выйти на обрыв и поглядеть?
Дженнингс взглянул с сомнением, и я сказал:
– Том, с обрыва мы можем поглядеть и дома.
– Не с такого. – Том взглянул на Дженнингса. – Я хочу ему показать.
– Конечно, – сказал Дженнингс. – Я обещал жене, что мы будем к ужину, но она все равно до темноты не управится.
Мы снова слезли с дрезины и пошли к западу через густой сосновый лес и ежевичник. Вскоре перед нами показались каменные утесы. Подойдя ближе, я увидел, что это бетон. Дома. Уцелевшие стены – иные высотой с наш береговой обрыв – высились среди груд мелких бетонных осколков. Плиты побольше моей хижины вставали из зарослей папоротника и ежевики. Дженнингс стал рассказывать про это место, но Том взял меня под руку и попросил наших спутников идти к обрыву.
– Он ничегошеньки не понимает, – сердито сказал Том, когда Дженнингс ушел вперед и уже не мог его слышать.
Дженнингс и Ли скрылись из виду, а я стал бродить по развалинам. Видимо, бомба взорвалась где-то совсем близко: все северные стены были черные, мягкие и хрупкие, как пемза. Среди травы и щебенки валялись осколки стекла, ржавые железяки, куски пластмассы, грудная клетка от человеческого скелета, оплавленные стеклянные трубки, металлические коробочки, грифельные доски… Рафаэлю бы понравилось. Однако вскоре мне сделалось тоскливо, как в Сан-Клементе. Все одно и то же: развалины былого, следы славного прошлого, обращенного в заросший травой щебень; прошлого столь величественного, что, как ни трудись, нам не вернуть ни его, ни даже его слабого подобия. Такие развалины напоминали о нашем ничтожестве, и меня это злило.
Я нашел Тома на северной окраине бетонных утесов: он бесцельно бродил от развалин к развалинам, натыкался на глыбы и смотрел на них так, будто они сами выросли у него на пути; дергал бороду, словно хотел оторвать. Меня он не видел и говорил сам с собой отрывистыми резкими фразами, каждая из которых заканчивалась новой попыткой оторвать бороду. Я подошел ближе и увидел, что тысячи его морщинок сложились в трагическую маску. Никогда прежде я не видел его таким убитым.
