Мир приключений, 1929 № 05-06 | страница 17

На холмах кричал народ: «Самид чурекчи энгин!..[10]» а Самида с разбитой головой поднимали подбежавшие старики…

«Садатхон… счастье… Верблюд…»

Кончилась кобкара.

Снова на синий небесный полог выплыл золотой амулет — месяц. А звезды — рассыпные бусы.

В чай-хане резкий говор. Свет фонаря, затянутого шелком, вычеканил в полутьме профиль. Длинное, худое лицо. Светятся животным блеском глаза. Огромные черные волосы дохлыми, слипшимися червями упали на сутулые плечи. Это сам святой ишан Баба-Нияз. Спит на голом камне, ходит в одном халате, волосы дал обет не стричь, не мыть тридцать лет и тридцать три ночи…

Горяча его речь, как дыхание арьяна[11]. Сухая рука, точно ветка карагача, прыгает в халате. Резкий его выкрик и все поднялись. Встал ишан и пошел. А за ним, уходя в темноту, взволнованно перекликиваясь, пошли другие. Быстро опустела чай-хана. Хозяин постоял у столба и пошел собирать недоеденные лепешки.

Темная ночь — что день у крота… Идет толпа, натыкаясь друг на друга, забегая вперед, заглядывая на сухого шпана. А ишан, как лунатик, выпрямился и не слышно скользит длинными шагами. И вдруг в темноте, только вышли из-за угла, словно ударили пять пальцев в глаза — пять ярких до ослепления окон и длинный белеющий в ночи дом. — Вот оно — преддверие шайтана!.. У дверей сонный милиционер склонился на винтовку. Устало поникла голова. Дробно зашаркали туфли в дверях. Вскочил. Увидел. Бросился вперед:

— Что надо?

— Пусти, привратник шайтана! Я пойду говорить с самим вашим главным табибом! — зло сверкают зрачки у ишана.

— Нельзя! Нельзя! Не велено… Он на операции! Отступите! Назад, а не то!..

— Отойди сам назад, красный пес! Не видишь, кто перед тобой?..

— Не могу пустить…

Но шума достаточно, и чьи-то легкие ноги уже побежали в приемную, оттуда в кабинет, оттуда в операционную. Яркая блестящая лампа. Никкель инструментов. Белизна стен.

— Чадан! Послушайте вас зовут! Пришли за этим… Идемте скорее, они еще в палаты ворвутся.

Чадан снял белую шапочку с головы. В приемной растерянные служители едва сдерживали возбужденны! стариков кишлака. Кулаки сами размахиваются, готовы ударить. Руки милиционера прыгают по прикладу. И вдруг тишина. Вошел Чадан.

— Ну! Говорите скорей! — на чистом узбекском языке.

— Отдай нам, табиб, Самида чурекчи!..

— Зачем?

— Не должен он умереть презренной гиеной в доме гяура. Он — первый джигит. Пусть умрет в мечети…

— А награда его куда пойдет? Верблюд? — и скользкая улыбка прошла по губам Чадана.