И почему ничего этого не случилось со мной? Как это я все это пропустил?
Швейцар с невозмутимым видом открывает дверь.
Маша раскуривает сигару. Она сидит на барном стуле со всеми своими вещами, разложенными по всей барной стойке, и втягивает быстрыми короткими вдохами дым в рот, скосив глаза к кончику, контролируя интенсивность розжига на другом конце. Вторую сигару уже курит Ваня.
– Ты думаешь, что эта работа приносит доход? – спрашивает он, выдыхая облако густого дыма. – Если бы я жил на то, что здесь получаю, я бы давно по миру пошел.
Интимно склонившись, пока разжигали сигары, они так и остались в личном пространстве друг друга, не замечая, что я подошел.
– И на что же ты живешь? – спрашивает Маша. Она сидит нога на ногу, с голой спиной, одновременно элегантно и комично держа сигару в одной руке и сложно устроенный коктейль в тазике на высокой ножке в другой. Край коктейля украшен, как стеклярусом, крупицами цветного сахара.
– Я торгую на форексе. Часов с двенадцати до шести вечера сижу за компьютером, читаю новостные ленты, смотрю котировки. Что-то покупаю, что-то продаю. Ты помнишь, что я по образованию математик?
Понятно, что, если посвятить этому все свободное время, можно нехило подняться, но мне лень. Я поэтому занимаюсь медленными потоками. Зарабатываю не сто долларов в день, а пятьдесят копеек. С этих пятидесяти копеек и живу. Уже вторую квартиру купил, сейчас ее сдаю, еще немного наличности. На мартини, Готье и «пошли, мальчики» хватает. А чего еще надо? – он поднял бокал с сухим мартини, чтобы выпить с Машей.
Бокалы издают звук колокольчика при соприкосновении. Сделав по глотку, они замечают меня.
– Привет, мальчики, – говорю я, – comment ça va?
– Нам нужно в «Набережный», – говорю я водителю, – мы там купим шампанского, а потом в «Фэрбенкс».
– Дак это ж совершенно разные концы города! – крякает водитель. – Что, ближе шампанского нигде нет?
Пауза.
Мы удивленно смотрим друг на друга.
– «Набережный», – говорит Маша, – это единственное место в городе, где можно купить шампанское «Fattoria della Aiola».
– А что это за шампанское такое? Какое-то особенное? – в его голосе слышится доброе, эдакое стариковско-деревенское подтрунивание с хитрым прищуром. Мы одновременно вскипаем. Не потому, что это подтрунивание и деревенский говорок – плохо, а потому что это удивительно фальшиво, неуместно. Если спросить нас, мы, скорее всего, не сможем объяснить, что именно нам кажется фальшивым, но мы оба это чувствуем. И то, что мы это чувствуем, так синхронно убеждает нас в нашей правоте.
