— Такова моя обязанность: служить Двору и Империи, — добродушно отозвался барон. — Но случай здесь более, чем неординарный. Знаменательный. Ушел великий композитор и как? Попросту исчез в могиле для бродяг. Ни памятника, ни знака.
— Да, как быстро угасла его жизнь. А ведь все начиналось изумительно и блестяще. Как в сказке.
— Сальери, вы более композитор, чем политик. Его музыка божественна, она берет душу и сердце без остатка. Чего, простите, нет в ваших опусах. У вас все математически верно и гармонично. Но нет искры Божьей. Пройдет время, и все только и будут твердить: «Ах, Моцарт! Гениальный композитор!»
— Тут я категорически не соглашусь с Вами, барон.
— Господи, какое самомнение! Нас с вами и вспомнят, именно как современников Моцарта. Слава Богу, что мы не доживем до этого дня.
— Господин барон, если кто услышит вас, то подумает, Бог знает что.
— Не беспокойтесь, у меня все в порядке! — сухо отозвался Ван Свитен. — Мой мундир ослепительно чист. Но за вас я не ручаюсь.
— Барон, я не понимаю ваших намеков.
— Какие намеки? Тут ясно, как Божий день. Вы думаете, людям можно долго морочить голову о том, что молодой гений умер от какой-то безобидной «просянки»? Признайтесь себе, что мы все убили Моцарта в расцвете его божественного таланта.
Упала громкая пауза.
Барон Ван Свитен продолжил говорить, а в голосе его слышалось неприкрытое злорадство:
— Друг мой, вспомните, как много было участников убийства великого Цезаря. Но у нас иной случай: люди не захотят признаться в том, что мы все — погубили его. Нет-нет, обязательно отыщут одного виновного, которого заклеймят, словами, вложенными в уста того же Цезаря: «И ты Брут?». Как вы думаете, друг мой, кого же люди изберут этим заклятым преступником, этим библейским Каином?
— Думаю, что не нас с вами.
— Вот вы и ошиблись, господин Бонбоньери[9]! Всякому трактирному музыканту в Вене известно, что именно вы его отравили. Земля слухами полнится.
— Но позвольте!.. Мало ли слухов, которыми земля полнится.
— Ладно, маэстро. Так и порешим: пусть говорят. Поскольку мертвым жить, а живым умирать.
Установилось гнетущее молчание. Я лишь на миг представил лица пассажиров экипажа: самодовольно ухмыляющегося барона и сжатые губы побледневшего Сальери.
Но тут щелкнул кнут, послышался окрик возницы «Давай!». И я, будто очнувшийся от волшебных чар, метнулся за угол капеллы. И тут в лоб столкнулся с аббатом Максимилианом Штадлером, который окинул меня надменным взглядом и шагнул внутрь капеллы.
