— Чего он сказал? — шепотом спросил один из парней у другого.
— Не понял, — так же шепотом ответил тот.
Все сидели, ходил один Левка.
— Вообще дела оборачиваются довольно серьезно, дети мои, Берестов оказался совсем не таким простачком, каким мы его представляли. Он добрался до Прохора, и добрался крепка. Я не боюсь, что Прохор слегавит, не такой он дурак, я боюсь, что через него Берестов доберется и до остальных дроздовцев.
А это уже трое, это уже худо. Нет, видно, от советской власти, дети мои, никуда не денешься, она явно победила, и с этим ничего не поделаешь. Наши надежды на заваруху, будем говорить правду, не оправдались. Придется нам идти навстречу советской власти.
— Вот прирежем еще парочку советских граждан и пойдем, — вставил Люськин.
— Самое большее, пристрелим одного и пойдем» — серьезно ответил Левка.
— И Берестов встретит нас с распростертыми объятиями.
— Берестова мы сметем со своего пути.
Теперь уже все с величайшим-вниманием смотрели на узенькую верткую фигурку, мотавшуюся из угла в угол лесниковой избы. Левка был одет в старую куртку, потертые бриджи и краги. Только белье он — как полагается «истинному джентльмену» — носил ослепительно белое. Широкий ремень опоясывал его под самой впалой грудью. Лицо его было бы заурядным, если бы не странные туманные глаза.
В банде при Левке всегда было двенадцать человек, не больше и не меньше: Левка любил символику чисел (двенадцать апостолов, двенадцать знаков зодиака, двенадцать наполеоновских маршалов), — но после ареста Прохорова их было одиннадцать, и теперь все одиннадцать не отрываясь глядели на своего главаря, понимая всю важность начатого разговора.
— Наши успехи, мальчики, временны, они основаны на случайном стечении обстоятельств. Да что говорить, мы и теперь не осмеливаемся перенести базу даже в такой задрипанный городишко, как наш. И самое большее, что мы можем сделать, это резать ребятишек и бабушек в поселке энской губернии да порхать по деревням. Если советская власть займется нами всерьез, от нас перышки полетят. А мне, например, терять свои перышки не хотелось бы. Значит, мы должны примириться с советской властью, и мы сделаем это торжественно, под звуки «Интернационала», и уж конечно принесем на алтарь отечества, нашего советского отечества, жирную жертву.
— А кто будет жертвой? — быстро спросил Люськин.
Левка, казалось, не слыхал этого вопроса, он задумался.
— Все как будто так, — медленно сказал он, глядя в потолок, — впрочем, я еще не советовался с мамой.
