Он сломал Алека?
Он успел сделать два шага в сторону двери, когда Лайтвуд резко поднял голову и выкинул руку вперед, хватаясь за запястье Магнуса.
Видимо, бить его будут прямо сейчас. Бейн зажмурился, ожидая удара кулака. Он слышал, как Алек встал, подошел ближе, по коже прошелся ветерок.
Его щеки коснулись твердые подушечки пальцев.
— Наверное, ты все же свел меня с ума, Бейн, — хриплый голос сразу проник под кожу, без задержки и без спроса. Заставил удивленно распахнуть глаза.
А потом на губы Магнуса обрушился поцелуй. Глубокий, страстный, горячий и обжигающий. Кто-нибудь знал, то Александр Лайтвуд мог целовать вот так?
И что вообще происходит?
Об этом Магнус подумает позже. А пока надо впустить в рот требовательный язык.
Мальчик танцевал.
Изо дня в день.
Из года в год.
Когда музыка была быстрой или медленной, тягучей или резкой. Даже когда музыки не было совсем.
Мальчик танцевал, когда было сладко или горько. Чаще всего было горько.
* * *
Из детства он помнил немногое.
Помнил васильки. Целое поле васильков, как бескрайнее море, которое влекло и мягко принимало в свои объятия. Кажется, он был там не один. Красивая женщина рядом, чье лицо время стерло из памяти, но не тронуло мягкую улыбку и нежные прикосновения рук.
Мама.
Слово такое неясное, что он не мог назвать ту женщину своей мамой. Он даже не знал, какой должна быть мама.
А каким должен быть папа?
Папа у него был. Его он помнил более отчётливо. Если постараться, можно было даже оживить образ в памяти. Папа был строгим, но добрым. Он обучал, требовал, не отличался нежностью, но любил. И мальчик любил его в ответ.
Наверное, у мальчика было хорошее детство.
Сейчас он даже этого не помнил.
Были ли у них деньги? Еда? Были ли у него друзья?
Хрустальные образы вспыхивали в голове и тут же разбивались на сотню осколков, которые невозможно склеить.
Это даже сложнее, чем собрать слово «вечность» в замке Снежной Королевы.
Впрочем, сейчас это не имело значения. Потому что детство закончилось пулей в голове папы и ножом в животе той нежной женщины. Наверное, все же его мамы.
Мальчик знал одно — нельзя прекращать танцевать. Даже если придется танцевать на стеклах.
Хотел бы он помнить дальнейшую свою жизнь так же плохо, как помнил детство, но не мог этим похвастаться. Как будто случившееся выжгли у него с обратной стороны черепа. Больно. Глубоко. В самую душу гнилыми корнями, разъев все светлое.
Он помнил грубые руки. Тот, кто пришел в их дом и убил счастье мальчика, почему-то не убил его самого. Хотя, наверное, все же убил, оставив лишь дышащую оболочку.
