Змейка не отходила от него ни на шаг. Грелась у него за пазухой, сидела на плече, ходила с ним за водой, в сарай за дровами, наставляла его в приготовлении обеда, постоянно прибавляя ко всем словам: "любимый мой!", "повелитель мой!"
Приходила ночь, тело ее оживало, и они предавались столь изощренным ласкам, столь чувственным и сладостным, что не замечали, как пролетала ночь.
- Какой я был глупый, что польстился на толстую баронессу! - то и дело восклицал Азриэль. - Но если и через пять лет ты сможешь быть такой, как сейчас, то мы умрем от голода в этой спальне!..
Змейка знала наизусть все чувствительные места его тела; ее прикосновения то обжигали Азриэля, то обдавали ледяным холодом, он превращался в послушный инструмент в ее руках, на котором она играла так же легко, как на лесной дудочке. Азриэль то погружался в сладкую полудрему, то превращался в облако, столь невесомое, что, казалось, дунь ветерок, и он полетит.
Прошло две недели, потом еще две, потом еще десять дней. В ту сороковую ночь они так же нежились, как и прежде, возбуждая в себе жаркие волны любви. Окно было распахнуто настежь, чтобы не пропустить опаловую дымку восхода; догорала свеча, и их тела светились в темноте, точно внутри каждого полыхал фонарь.
- Любимый мой! Любимый мой!.. - шептала Змейка.
- Любимая моя!.. - отвечал Азриэль.
Боже мой, что за чудо любить, чувствовать стеснение и жар в груди, болеть этой высокой священной болезнью и считаться неизлечимым. Только эта болезнь так прекрасна и сладка, что не хочется выздоравливать. Блажен, кто болеет ею до старости, хоть она и доставляет хлопот гораздо больше, нежели грипп или гастрит. Но, чтобы болеть ею всю жизнь, надобно не путать зуд телесный с жаром душевным, ибо первое есть всегда признак похоти, а второе - истинной любви. Кому недоступно это воспламенение, муки и слезы, ночи без сна, страдания, похожие на ад, мысли, близкие к помешательству, кто хочет удовлетворяться скорым облегчением плоти, тот рискует никогда не узнать великую силу прекрасной болезни, единственной способной на чудеса.
Азриэль только подходил к этим таинственным ступеням, только хотел ступить на первую из них, как вдруг дверь сорвалась с петель и на пороге возник Ганбаль с кровавыми ранами на груди и на голове. Еще земля лежала у него на плечах, засыпалась в проломленный череп, лицо прогнило в отдельных местах, и проглядывала желтая кость.
- Я знал, что вы здесь, что ты занял мое место! - прорычал, еле ворочая языком, Ганбаль. - Но оно мое, пес, мое!..
