— Про автопоилки, Нил Данилыч, тоже тут правильно говорили, — отозвалась со своего места Феня. — Хорошо бы баки для воды на чердаке силосной башни поставить. Силос своим теплом всю зиму подогревал бы воду, и она бежала бы к автопоилкам.
— Молодцы, вот молодцы! Вы посмотрите — каковы! — обрадованно заговорил Нил Данилыч, обращаясь к только что вошедшим Наде и Ване Пантюхину. — Право, молодцы!
Но радость председателя была преждевременной — он тут же разочаровался, услышав, что сказала Аленка:
— Все это поскорее надо сделать, вот тогда мы с полным удовольствием пойдем работать в коровник.
— На готовенькое? Может, еще «приданое» преподнести?
— И с «приданым» и без «приданого» — все равно не ждите. На такую должность и без десятилетки можно сдать экзамены. Подумаешь! — с наигранным высокомерием проговорила молчавшая до сих пор Наташа.
— Барство! — краснея, отчеканила из-за стола секретарь райкома.
Собрание началось бурно. По сути говоря, был «оставлен всего лишь один вопрос — о поступке девушек, бросивших комсомольские путевки. Ваня Пантюхин категорически и безапелляционно настаивал исключить Наташу и Аленку из комсомола.
— Вы им не верьте, Нил Данилыч: на словах они — в небе, а на деле — дома за печкой. Стыд и позор нашей школе за то, что выпустила таких белоручек! — встряхивая чубом, все сильней горячился Ваня. — Какие они комсомолки? Вполне справедливо кто-то сказал тут: отступники! Другого слова не подберешь.
…Собрание открытое, в клубе полно народу, среди ребят и девушек сидят учителя с нахмуренными лицами. Иван Павлович встал и, не скрывая горечи, коротко сказал:
— Государство учило вас, расходовало деньги, а вы что сделали для государства? Ничего! Разве так комсомольцы поступают? Ведь совсем недавно, прошлой зимой, я сидел за учительским столом, а вы на классной скамейке, а теперь эта скамья стала для вас местом позора. Думал ли я тогда, что так случится? Нет, я верил в вас, я любил вас, я желал вам лучшего, желал удачи, а выходит — ошибся! И теперь мне надо садиться рядом с вами, на вашу скамью — пусть и меня комсомольцы судят. Плохо я вас учил…
По залу прокатилась волна шепота: молодежь тронули слова учителя.
Потом заговорила Надя. Начала она тихо, и, наверно, от этого в зале вдруг все умолкли — чувствовалось, с каким волнением произносила она каждую фразу.
— Я ведь, девушки, не чужая вам — своя же, микулинская, и по возрасту почти подруга. Сколько раз танцевали вместе и про суженых толковали, но, видно, уж так принято: хлеб-соль ешь, а правду-матушку режь. Скажите прямо, положа руку на сердце, — что же случилось? В райкоме говорили одно, мечтали о комсомольско-молодежной ферме, а приехали домой — делаете другое. Как же это так? Значит, у вас нет ни характера, ни стойкости. Зачем же надо тогда было брать путевки? Ведь вас никто не заставлял брать их! Не хватило мужества быть откровенными? Знаю, тяжело на ферме, но ведь молодежь всегда на таких участках, где тяжело, и все зависит от вас самих, чтобы сделать и труд и жизнь вашу легче.
