В один из таких дней, перед закатом, в огород к нему вошел низкорослый, толстый, как дубовый кряж, человек с круглой головой, на макушку которой была напялена пестрая цирковая кепочка, и в довольно модных, кофейного цвета штиблетах. Он как-то скосоротился от хитрой усмешки, и в его левом сощуренном зеленом глазу блеснул холодный, волчий свет, правый же, как это ни странно, улыбался.
— Хлопочешь, крот земной? — проговорил человек, ручкаясь с Яковом; рука у него оказалась крепкая, рабочая. — Способствуешь, тэк сказать, выполнению продпрограммы? — Человек хохотнул.
— Ты чего хочешь? — не очень-то дружелюбно спросил Яков, продолжая изумляться разному выражению его глаз.
— Чего и ты. Воли. Осознал?
— Не очень.
— Какой черт тебе, одинокому, держаться за нынешнее крестьянство? Смех!
— Зовешь бродяжничать? Так не на того напал.
— На того самого. Обзнакомимся: Бобылев Иван.
— Ты шабай? — угадал Яков.
Бобылев опять скосоротился:
— Наградили словцом! Все умники литераторы стараются. Гонорары, сволочи, вышибают. Мастер я, брат, плотник. Приставай к нам, нас уж трое, вчетверых — бригада в самый раз. И местечко имеется — под Москвой. Там я трудился. Совхозную ферму зовут строить. К первому снегу управимся. Возьмем по пять с половиной кусков. Понял логику на нынешнем этапе? Строители — на вес золота. А ты, дядя, сидишь на девяносторублевой зарплатишке. Позор на всю Европу! Осознай нонешний момент.
— Иди к дьяволу! Я не желаю бродяжничать.
— Хорошо держаться за корни, ежели что-то имеется в портмо́не. А у тебя-то все богатство — данная халупа. Не богато!
Человек исчез, однако, как ни отгонял прочь мысль про шабайство, Яков не мог от нее освободиться: лезла она в голову, вскакивал с постели серед ночи. Ходил из угла в угол, думал… И правда, отчего бы не подработать деньжонок? Являлась и другая мысль: век по Марии не прогорюешь, как там ни крути — одному-то, видно, не усидеть в холостой обороне, придется искать подругу жизни. А кого тут найдешь? Наперечет каждая женщина.
Дней через пять Бобылев явился не один — с двумя напарниками. Один, рослый дядя, увалистый, крепкий, как грецкий орех, — Трофим Дударев, другой, Михаил Шуйкин, ровесник Якову, худой, увертливый, — оба были рязанскими, в шабаях они ходили год с лишком. Еще не заматерели, не отгладились как следует, не впитали до конца гнилостный дух шабайства, но уже и не выглядели крестьянами.
— Учу, понимаешь, ребяток. Надежная поросль, — представил их Якову Бобылев. — Думаю, выйдет толк. Ну что, пехтерь, обдумал?
