Замки, предосторожности, предпринимаемые по случаю любого визита… Все это наконец получило объяснение.
– В конце концов меня оставили в покое, – продолжал мастер-сыродел, – но только потому, что год за годом я прилагал все силы, чтобы оставаться абсолютно нейтральным. Никаких игр, никаких союзов, никаких попыток влияния. Я со всеми вел себя одинаково. Без исключений.
– Ох… – На Неверфелл снизошло понимание, и она крепче обхватила колени. – Вот почему вы не захотели дать мадам Аппелин Стертон? Потому что это стало бы исключением?
– Да, – глухо произнес Грандибль. – А теперь все подумают, что я сделал это намеренно. На пиру во время дебюта Стертона клиент мадам Аппелин уже будет иметь подходящее Лицо. Очевидно, что это невозможно, если не попробовать сыр заранее. Все увидят его Лицо и поймут.
– Что… что мне делать? Я могу что-то исправить?
– Нет.
Вот и все. У Неверфелл что-то сжалось внутри. В результате ее необдуманных действий часто что-то ломалось. Но первый раз она испортила что-то огромное, что-то, что нельзя починить. Ее переполняла ненависть к себе, она мечтала рассыпаться на мелкие кусочки, как разбитый фарфоровый чайник. Уткнулась носом в колени и засопела.
– Нет, – повторил мастер. – Уже ничего не поделаешь. Я отправлю посыльного, попытаюсь перехватить пакет, но, думаю, уже слишком поздно.
– Но… вы же можете сказать всем, что это моя вина и что вы ничего не делали! Я могу рассказать, что произошло! Или отправьте меня к мадам Аппелин, я поговорю с ней! Я все объясню и попрошу вернуть нам Стакфолтер Стертон…
– НЕТ!
Впервые в жизни в голосе Грандибля прорезалась подлинная ярость. Неверфелл вскочила и убежала.
Бесполезно говорить ей, что она ничего не может исправить. Склад ума Неверфелл не позволял ей примириться с ситуацией. Она вообще была беспокойным созданием. Живой ум Неверфелл нашел единственный способ, чтобы выдержать жизнь взаперти. Она немножко сошла с ума, чтобы не сойти с ума окончательно. Чтобы нарушить унылую монотонность будней, она научилась придумывать и сама себе верить, жонглировать мыслями, пока они не становились странными и непредсказуемыми.
Неудивительно, что ее почти не понимали те, с кем ей удавалось поговорить. Она была как шахматный конь на доске, где прочие фигуры подчинялись правилам игры в шашки. Ее воображение то и дело прыгало в области, куда не совался больше никто, и даже если ее мысль понимали, люди не могли сообразить, как она пришла к такому выводу.
