«Юбку тоже», – скомандовал отец.
Юбка скользнула на пол, открывая мою наготу. Отец брезгливо отвернулся.
«Я хочу оставить себе вот это». – Я держал в руках сумочку.
«Нет».
«Просто карандаши в ней держать».
«Если ты хоть раз вынесешь ее из дому, с-сука…»
Я ждал, но он так и не закончил угрозу. Он спустился по лестнице и вышел из дому, оставив меня – голого, растерянного, осиротевшего прежде времени.
Я был слишком молод и слишком испуган и оттого не понимал в полной мере, что произошло. Но то, что отец был столь краток, меня ранило. С его точки зрения, тут нечего было обсуждать, потому что обсуждаемое становится фактом. Таким же фактом, как бегство моей матери. Вместо этого меня замели под ковер, чтобы забыть, – то же случилось с матерью.
Я вижу, как принимаются решения в такие моменты – решения, меняющие траекторию всей жизни. Значит, он не будет любить футбол, так ведь? Не будет любить спортивные игры. Будет бояться грязи. Не будет любить ничего из того, что положено любить мальчикам.
Поэтому, уходя на футбол, отец оставлял меня с миссис Дикин – там я проводил время за чтением или помогал ей печь кексы для церковной распродажи. Мне хотелось закричать: «Я тоже люблю футбол! И я хочу пойти с тобой! Я хочу быть там, где мужчины, смеяться с ними, делать так, как они!» Но за четыре года меня ни разу не позвали. И я все больше стушевывался, пока не стал совсем незаметен на фоне обоев и занавесок. И наконец исчез совсем, стертый представлением о том, каков должен быть мальчик с дамской сумочкой.
Я никогда не использовал эту сумочку для карандашей – она была слишком драгоценна. Я складывал туда свои сокровища. Стеклянные шарики. Французские монетки. Список всех прочитанных мною книг. Перочинный ножик с перламутровой рукояткой. И однажды, когда я все вынимал из сумочки, за перочинный нож зацепилась нитка другого цвета – не такого, как подкладка. Я потянул за нитку, и она тянулась и тянулась, пока не отошел целый кусок подкладки. А за ней оказалась маленькая черно-белая фотография идущей женщины. Она была хорошенькой и улыбалась, приближаясь к фотоаппарату и протягивая руки в объектив – надо полагать, к моей матери. Женщина была незнакомая, но снимок сделан на Трафальгарской площади – я узнал львов и здание галереи на заднем плане.
Повзрослев, я начал понимать, что эта женщина была для моей матери свободой. Мы ведь не выбираем, кого любить, правда? Надеюсь, что она ее любила.
Сегодня облачный день – редкий случай – и я иду к римскому мавзолею, в монастырь Святого Павла, где в приюте для душевнобольных провел последний год своей жизни Ван Гог. Воздух над дорогой напоен ароматом жимолости, перебравшейся через стену. Во всяком случае, я думаю, что это жимолость. У нее сладкий запах, но я не разбираюсь в цветах – это специальность Энни. Я сворачиваю с дороги и иду через рощу олив – там полевые цветы еще не выжжены солнцем. Недели через две вся трава выцветет и погибнет от жары.
