Особенно после того случая в Намибии, когда вопреки логике она отказалась поехать снимать вместе с ребятами из «Ньюсуик». Почему?
Или во время налета, тогда, в самом начале Второй войны, почему она вдруг решила выскочить из-под моста? Казалось – куда уж надежней. Что за сила выдернула ее оттуда буквально за минуту, а?
Так что к чутью она относилась с уважением и строгим суеверием. Еще она понимала, что каждый удачливый день таких вот командировок, каждый час сжимает ее шансы, истончает запас прочности в целом, ведь тут достаточно оступиться всего лишь раз, один-единственный раз, и все – конец.
Поэтому полунамеки ощущений, смутные очертания чувств, трепетные преломления настроения приобретали вдруг волнующую значимость, стальную важность. Превращались моментально в блеск и жар немедленного действия.
Но сейчас, сейчас что ж тошно-то так, господи? Так жутко.
6
Утреннее небо нервно выдергивало клочья облаков из-за гор и бесконечно летело вверх упругой синью – у Даши даже голова закружилась, она ухватила дверь, – нельзя ж вот так, не предупредив.
Маленькие радости: аппетитная крыночка простокваши, как ее, мацони? Жестковатый хлеб – пыльная на ощупь лепешка с черными припеками, руками рвешь – и в рот.
Сидела, жмурясь на солнце. В голове пусто и хорошо. Даже курить не хотелось.
Посидела еще, уже больше притворяясь, внутри росла вялая досада, полезли мутные мелочи – вот и все. Счастье улизнуло.
Теперь – работа…
Даша подошла ближе – как-то вмиг обветрились, высохли губы, сердце страшно заколотилось.
Гул голосов, суету накрыло чем-то ватным, солнце вздрогнуло, качнув вбок лиловые горы и уже затоптанную, но все еще такую зеленую лужайку с неровно составленными столами и длинными скамейками в пестрых пятнах скользкого света.
Подошла.
Фарфоровый лоб, пепельные веки.
Дощатый, некрашеный гроб на табуретках уперся свежим желтоватым бортом в торец дальнего стола.
Даша сделала еще шаг.
Вертлявая лимонница, словно дразня, поплескалась юрким бликом и упала на лацкан пиджака, застыла, раскрыв крылья.
Даша непроизвольно подняла камеру и нажала спуск.
Зум.
Еще раз – крупный план: золотистый отлив распластанных крыльев на бездонной черноте пиджака, острый подбородок с синеватой тенью щетины, серые губы.
Самое жуткое – имя стерлось, совершенно пропало, даже зацепиться не за что – пустота. Как же его звали?
Прошлое лето: его трескучий мотоцикл – музыкальная тема, по отвесным тропам, рыча и плюясь гравием, только и успеваешь уворачиваться от веток, жмуришься и втыкаешься лицом в сухую горячую спину.
