Деревня Огунквит делилась пополам главной улицей, которая так и называлась – «Главная». Я приткнул машину за пустым баром и решил осмотреться. Широкие тротуары, ярко-белые, по-курортному кокетливые домики в новоанглийском стиле. По большей части пансионы и гостиницы. Все они изо всех сил намекали на близость океана: на крыльце одного я заметил невзначай забытый кем-то в углу чугунный якорь и пару бухт швартового каната, из крыши другого торчала мачта с пестрыми сигнальными флажками.
Дело шло к вечеру, и уже начиналось неторопливое курортное гулянье. Я без труда уловил ритм и, сунув руки в карманы штанов, лениво зашагал по тротуару, блаженно щурясь в темные отражения витрин. Я брел, улыбаясь незнакомым курортникам с алыми носами и пропеченными лицами. Мне показалось, что я почти органично влился в этот фальшиво-парусный маскарад.
Крохотная девчушка с бантом, отдавив мне ногу, ракетой прошмыгнула мимо. Она распахнула дверь в мороженную лавку, и меня обдало карамельно-сливочным духом. Солнце садилось. Вторые этажи порозовели, стекла вспыхнули и растеклись рыжим. Я брел как зачарованный, совершенно позабыв о цели приезда, да и была ли цель? Выплывая из ароматного облака булочной-пекарни, я тут же погружался в горько-приторный дух соседней кондитерской.
Названия поперечных улочек будоражили фантазию и аппетит: Устричный Спуск, Нежный Лобстер, Вечерний Улов. Не отставали от них и имена пансионов, налегая на морскую романтику и домашний уют. На высоких террасах, опутанных тяжелыми вьюнами и мелким леденцовым разноцветьем, сияли корабельной белизной удобные даже на вид кресла-качалки с полосатыми подушками. Оттуда пахло кофе и вечерней «гаваной». Колыбельно поскрипывая, кресла мерно раскачивались, в них покоились плотные тела постояльцев. Розовые пальцы переплетены на тугих желудках, веки прикрыты, на лицах печально-загадочные улыбки. Я огляделся – все места были заняты. Мне стало слегка обидно, что даже такой пошлой курортной мелочи, как кресло-качалка, и то на меня не хватило.
Пахнуло пряным одеколоном. Светски-вальяжно, шаркая подошвами итальянской кожи, фланировали геи. Сияли гладким абрикосовым загаром по-ребячьи нежные лица, украшенные неброским пирсингом из мелких бриллиантов. Один ласково говорил по-французски, что-то про «опечаленность ускользнувшим летом». В руках у него скалился и дрожал черный пуделек в кокетливо-алом ошейнике. Я улыбнулся и протянул руку, чтобы погладить его, чертова псина пронзительно затявкала, превратившись в маленького злого дьявола. Француз закудахтал, принялся успокаивать собачонку, целуя ее и по-бабьи обиженно тесня меня округлым плечом.
