* * *
Тем более что Носатый сидел как раз напротив меня в пельменной и грел в руках рюмку. Поскольку пельменная находилась в этаком полуподвале, а мы сидели у окна, то над нашими головами то и дело стучали каблуки. Людей мы не видели – только ноги. И было забавно глядеть, как ноги живут своей собственной жизнью, отдельно от людей. Они то шаркали по асфальту, то мелькали, как велосипедные спицы, то, обутые в аккуратные туфельки, выдавали такой лирический концерт, что даже Носатый не выдерживал и причмокивал губами. И можно было довольно легко догадаться, кому эти ноги раньше принадлежали.
– Дед, а дед! Так, может, он и впрямь жив остался? Люди же разное говорят.
– Разве в этом дело? Живой – не живой, все равно живой. О нем еще вспомнят. Такие люди просто так не уходят. Что, их много, таких людей, чтобы они просто так уходили? А если их много, то покажи мне, где они? Я не вижу.
Мы дружно оглянулись по сторонам, но в пельменной ничего выдающегося не было. В углу, правда, сидели два алкаша. Но один из них уже спал, уронив голову между тарелками, а другой смотрел перед собой такими бессмысленными глазами, что заподозрить его в величии замыслов не было никакой возможности.
– Вот ты таки увидишь, мы все равно останемся в истории, – заявил Носатый, когда мы махнули по последней. – Мы эту историю делали, мы в ней и останемся. Потому что в истории никто не может умереть, все живут вечно. Где хотят, там и живут. И даже возвращаются, когда кто-нибудь вспомнит. Ты еще это увидишь.
Еще бы понять, кто эту историю делал, а кто в нее влипал. Я, например, уже вляпывался неоднократно.
Тут он вдруг громко икнул. Потом еще раз.
– О! Кто-то обо мне вспомнил! – успел сказать Носатый. И стал икать не переставая.
Я отвез его домой и уложил в постель. Но он икал и никак не мог остановиться. И разговаривать уже не мог. Только показывал ослабевающей рукой на стену, где висела грамота за боевые заслуги, подписанная Котовским, а рядом с ней – потемневшая от времени театральная маска. Последним усилием приподнявшись на постели, он выдохнул:
– Маску, маску возьми!
Понабежали врачи, давали попить, делали уколы, заставляли задерживать дыхание. Но дыхание и без того уже задерживалось и пропадало. А он все икал и икал, пока совсем не обессилел, и его побледневшее обветренное лицо бывшего кавалериста не растворилось бесследно на подушке.
Прижимая к груди маску, я медленно протиснулся мимо врачей к двери. Мое присутствие здесь было абсолютно бесполезным. Да и присутствие врачей тоже. Что могли поделать эти смешные врачи со своими уколами и примочками, если о нем, наконец, вспомнили?
