В этой стерильной чистоте было что-то нездоровое. И, как белковое тело, я ощущал себя инородным, лишним в стройной системе вещей. Когда я осторожно сыронизировал над этим, Валентин помолчал, подумал, а затем вывернул грязную гущу из колбы на чистый стол прямо передо мной.
— Так, по-твоему, лучше?
И так было плохо. Кто-то из древних сказал: все есть яд, все есть лекарство — дело в пропорции. Так вот, из моих наблюдений следовало, что этой золотой середины в ученой жизни Валентина не било.
Как и в моей. У меня, например, на поддоне газовой плиты — будто вековой культурный пласт. Можно проводить раскопки и изучать, что и когда варила жена. Вот свекольное пятно — это выплеснулся позавчерашний борщ. Вот коричневое, с крупинками — это от плова. Желтые пенистые разводы — это без конца выкипает молоко. Вот так мы и живем — варимся. От аванса до получки, от радости к печали, от весны до осени. А на ушах — яичная лапша.
И что тут лучше — сказать трудно. Что касается меня, то, по-моему, в аду побывать интереснее, чем в образцово-показательном раю. Там не сядь, тут не ляг.
Конечно, нельзя сказать, что Валентин совершенный сухарь. Нет, когда выпьет, становится и вовсе сентиментальным. Долгое время у него даже жила ворона с перебитым крылом, всюду, где только можно, гадила, случалось, на «Панасоник» и бесценные рукописи. Но Валентин стоически проявлял любовь к животным, ходил за птицей следом и подтирал тряпкой помет. Вообще, как мне казалось, все присущие человеку чувства у него были, только маршировали по его команде, как солдаты на плацу. Налево — есть налево. Стой, раз-два — и стоят, едят глазами начальство.
Бывали у него и девушки. Как правило — на выходной. Вечером он угощал их самодельными коктейлями и музыкой, а утром устраивал экзамен хозяйским способностям. В его ванной от крана тянулась полоса ржавчины, которая постоянно раздражала Валентина и которую не брала даже дьявольская «царская водка». Нервная, с болезненным слухом соседка жаловалась мне потом, что в ванной у Валентина опять кто-то рыдал.
Итак, Валентин взял рюкзак и поехал закалять свое мужество, а я остался вынимать его почту и гонять назойливого Жучка.
Собирались над городом в стаи осенние облачные дни и отлетали прочь, я регулярно вынимал из ящика «Химию и жизнь» и другую прессу, водил своих детишек в детский садик, таскал с базара авоськи с картошкой, изредка вырывался на футбол.
Через три недели я достал вместе с газетами письмо, к удивлению адресованное лично мне. Я узнал руку Валентина, его твердые, словно против ветра идущие буквы, однако штемпель был почему-то московский. Валентин сообщал, что сломал ногу и сейчас проходит курс лечения в ортопедическом научном центре, куда его устроила новая знакомая. Он давал понять, что подобную женщину встретил впервые в жизни. Она ничего не требует, ни на что не претендует и делает для него все. У нее умный не по годам мальчик, ходит в первый класс. Из множества недомолвок было ясно, что Валентин словно бы на что-то решается, на какой-то важный шаг в своей жизни. В конце письма он просил — как только раньше не догадался — спрятать коврик у нас, подальше от греха.
