— Ой, не надо, а то мы сейчас никуда не поедем… — И у нее голос странный, хрипловатый.
Где ее холод, где неприступность, где мраморность? Мнется глиняная красота руками — нет ее вовсе. Блестит жирная, маслянистая, захватанная. Нет на свете красоты — вся такая.
Шевельнулся, словно тяжкий сон разрывая, Колька, крикнуть хотел, что не может все это быть так просто, что нельзя мрамор такими руками трогать, что это для всех — и ни для кого, а миска с виноградом скользнула по жести, поехала со скрежетом и с размаху ударилась в водосточную трубу…
Упала из ее рук на землю баночка с кремом. Вскрикнула она визгливо, скандально:
— Ах ты поганец сопливый, подглядываешь? Все матери расскажу!
Зеленые круги поплыли у Кольки перед глазами, черное солнце взорвалось, а когда опомнился — только баночка с кремом во дворе валяется и забытый мольберт сиротливо стоит, а на нем что-то розовое, повешенное за бретельку. Слез Колька с крыши и голову под кран сунул.
Снова на глаза попался мольберт. И таким искусственным показалось Кольке это старательно сделанное море, таким фальшивым, что хлестнул он с размаху по нему куском трубы, словно убить хотел. Но разве убьешь неживое?
Брезгливо, с нервическим смехом поднял он это розовое, попробовал разорвать пополам, но только полосы красные проступили на пальцах.
На табуретке возле ступенек разноцветная батарея ее лаков выстроилась. Запустил флакончиком о фундамент — малиновые губы ее распылались на камне. Вот тебе! Перебил бутыли, которые мать сушила на солнце, рванул с веревки ни в чем не повинную простыню. Увидел в тени резинового лебедя, трубой огрел — не лопнул, проклятый. Скрутил ему шею, чтобы дух испустил.
— Ты что, Колька, в войну играешь? — Через забор смотрела на него удивленная соседка.
— Это он, видать, того… У лисиц от жары такое бывает, — сосед следом за ней голову высунул. — Ишь как старается, отцовская натура, гы-гы-гы.
Кинулся Колька со двора, смешной в своем первом гневе длиннорукий подросток. По дороге врезал изо всех сил трубой по сараю — даже в ушах боль отозвалась. Будто по нему самому ударили. Будто стукнул кто-то по механизму железной палицей, разбил вдребезги, только колесики посыпались, болтики-винтики. А раскрученный до бешенства маховик вырвался наружу и начал крушить все на своем пути. Все, все вокруг из красивого превратилось в уродливое, из белого стало черным. И его нужно было уничтожить, как мираж с оазисом, чтобы других не обманывал. Колька не знал, что с ним происходит, почему он делает это, но темная волна гнала его вперед, заставляя бросаться на все освещенное, красивое, потому что все это было ненастоящим, лубочным, лживым, рассчитанным на то, чтобы заморочить ему голову, хотя он все уже так прекрасно понимал…
