На этим не ограничилось, мистер Белтон. Вскоре последовали другие изменения — на этот раз с самим отростком. Небольшое отверстие на его кончике начало открываться!
А затем… затем… моя несчастная жена… и мои глаза!
Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, глотая воздух, как — как вытащенная из воды рыба! — и дрожал всем телом. По лицу стекали тонкие струйки влаги. Он вновь наполнил стакан, приник к отвратной жидкости и после вытер свое отталкивающее лицо платком. В горле у меня совсем пересохло, и я ничего не сумел бы сказать, даже если бы захотел. Я потянулся к стакану — мне просто хотелось чем-то занять руки, пока армянин пытался прийти в себя, так как стакан, конечно, был пуст.
— Я… мне кажется… вы… — не то выдохнул, не то прохрипел Хаггопян и, задыхаясь, откашлялся со странным и резким лающим звуком, прежде чем продолжить свою чудовищную историю. Теперь его голос показался мне совершенно нечеловеческим.
— Вы… у вас… нервы покрепче, чем я думал, мистер Белтон, и… вы были правы: вас не так легко потрясти или испугать. В конечном счете, трусом оказываюсь я, ибо я не в силах довести рассказ до конца. Я могу лишь… показать вам, после чего вы должны будете уйти. Вы можете подождать Костаса на причале…
С этими словами Хаггопян медленно встал и снял расстегнутую рубашку. Я смотрел, как в гипнотическом трансе, а он стал разматывать шелковый кушак, и затем показался его… орган, слепо двигающийся на свету, как хобот тапира! Но это был не хобот!
На конце его зияла открытая пасть красная и отвратительная, усеянная, как пила, рядами мелких зубов — а по бокам сокращались жаберные щели, вдыхая разреженный воздух!
Но даже после этого меня ждали новые ужасы. Когда я вскочил, нетвердо держась на ногах, армянин снял свои дьявольские солнечные очки! Я впервые увидел его глаза, выпученные рыбьи глаза — без белков, похожие на черные мраморные шарики и истекающие страдальческими и непрестанными слезами боли в чуждой для них среде — глаза, приспособленные к мраку глубин!
Ничего вокруг не замечая, я бросился к причалу. В ушах еще звенели последние слова Хаггопяна, которые тот прохрипел, размотав кушак и сняв темные очки:
— Не жалейте меня, мистер Белтон. Море всегда было моей первой любовью, и даже сейчас я многого о нем не знаю — но узнаю, о да, узнаю. И я не буду одинок среди Глубоководных. Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!
* * *
Обратный путь в Клетнос занял недолго. И хотя мой ошеломленный разум порядком оцепенел, журналистские инстинкты постепенно взяли верх и я стал думать о жуткой истории Хаггопяна и ее не менее чудовищных последствиях. Я размышлял о его громадной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, о тонкой плетке защитной слизи, блестевшей на его лице и предположительно покрывавшей все тело. Я раздумывал о его странных предках и диковинных богах, которым те поклонялись, о существах, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о том, что отметины на шкурах рыб-молотов в большом резервуаре были свежими, и оставлены они были не паразитами, так как Хаггопян вернул своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упомянул армянин — по слухам, она умерла от какой-то «экзотической болезни», вызывающей истощение! Наконец, мне вспомнились другие слухи, что мне доводилось слышать о его
