, то еще какой-нибудь пан Цаба — все на нашу мужицкую шею…
Даник не спускал глаз с Миколы. Друг его встал, подошел к полке и снял с нее какую-то книгу.
— Это Купала, — сказал он. — Тот самый, что и про Машеку написал. Помнишь? — подмигнул он Данику.
— Ыгы, — так же заговорщицки улыбнулся Сивый, вспомнив безмен.
— И обо мне он написал, — перелистывая книгу, говорил Микола. — Вот гляди, стих: «Я швец — молодец». И о тебе написал. О тебе и о твоей маме. Сейчас найдем. Ага! Ну, слушай.
Это был разговор матери-крестьянки с сыном своим, который пас чужих коров. У мальчика было то, чего Даник навеки был лишен, — отец и братья. Было и то, чего он еще не успел испытать, — служба у чужих людей… Было, однако, главное, что роднило Сивого с тем пастушком, — горькая доля.
Микола, стоя посреди хаты, читал:
Как проходят в наймах лета
Пастуха,
Спроси, мать, у птицы этой —
Канюка.
Ты спроси у этой тучи,
Полной слез,
У цветка над этой кручей
Среди лоз.
Этой груши среди поля
И болот:
Все моей тяжелой доле
Ведут счет.
Ну, и вот что ты, брат Данила, должен запомнить навсегда:
Ты не жалуйся, матуся,
На судьбу,
Как я силы наберуся, —
Все смогу.
Вот так, брат, и записано. Понятно?
Даник в ответ мог вымолвить только свое «ыгы». За него ответила мать.
— Хорошо-то как, боженька, — вздохнула она. — Слышала, Алена, а? — обернулась к Миколовой матери, тоже переставшей прясть.
— Ну что, Даник, — сказал Микола, — хочешь научиться это читать?
— Ыгы!..
— Коли «ыгы», так иди сейчас выучи свою «храпку», а вечером приходи.
И вот наступил вечер, когда еще один белорусский пастушок с мужицкой жадностью стал твердить — чтоб запомнить на всю жизнь — тридцать две буквы на этот раз уже не чужой грамоты. А после того была ночь, когда в старой, занесенной снегом хатенке долго не мог уснуть маленький человек.
Парты в школе — старые. Поднимаешь доску и хлоп-хлоп ею, как мать бердом, когда ткет. Очень здорово. А изрезаны они все, исцарапаны!.. В ямке, где стоит чернильница, — полно мусора. А если еще прольешь туда чернила да вынешь чернильницу, руки перемажешь — не домоешься! Тронешь себя за нос или почешешь стриженую голову, а потом, дома: «Эх ты, писарь, — скажет мама, — погляди на себя в зеркало, на кого ты похож!..»
Еще отец Даника учился за этими партами. Говорят, что и тогда они были уже так изрезаны… Мама здесь не училась, потому что она не из Голынки, а из Микулич. Да она и вовсе не училась, а служила с малых лет. И вот не умеет теперь ни читать, ни писать. Когда приносит Полуяну-солтысу по́дать, она ставит на бумаге три крестика, да и то какие-то кривые. И голову набок склонит, и карандаш не знает как взять…
