Томас трижды дернул звонок: ножки Ханны отбарабанили все сто ступенек лестницы с такой же равномерностью и виртуозной быстротой, с какой пальцы пианиста пробегают по клавишам.
Вечерами они бродили по тихим укромным тропкам, вдоль садовых оград, по тропкам, которые выводят вас в поля клевера и овса, из чьей неподвижности, запахов и красок слагается вечер. Кругом ни души.
Там встретишь только влюбленную парочку, усевшуюся на меже, или где-нибудь вдалеке увидишь юношу, который что-то вырезает на стволе дерева, поглощенный мыслью о будущем: как жить, кем стать и что делать, чтобы осуществить свою мечту.
В такие мягкие весенние вечера, когда все погружено в глубокое безмолвие, когда не шелохнет былинка, когда кузнечик застрекочет рядом, прислушается и снова застрекочет уже вдалеке, в душе юношей созревают решения на всю жизнь, а матери потом только диву даются.
Сквозь щели забора пробивались ветви жимолости, и Ханна отстраняясь от них, поневоле прижималась к возлюбленному.
Несколько минут они брели полями, потом пошли лощиной, над которой кустарник так часто переплел свои ветви, что свет усыпанного звездами неба лишь украдкой просачивался сквозь зеленую кровлю, и не было выхода густому аромату шиповника, не сравнимому ни с одним по свежести и сладости.
По этой дороге давно уже не ездили. Колеи поросли травой, а плети ежевики свешивались вниз и цеплялись за одежду колючками.
Томас приподнял усыпанную цветами длинную ветку шиповника. Ханна нырнула под нее и, обернувшись, обвила его шею руками, словно завороженная, которая хочет, наконец, освободиться от злых чар.
В темноте он видел лишь блеск ее глаз и чувствовал ее тело, которое на солнце отдавало прохладой, а здесь, в этой благоуханной прохладе, потеплело.
Они могли бы уже составить картотеку поцелуев.
Детские больше их не удовлетворяли, и они сразу же соединились в поцелуе, в котором было всё, что может дать поцелуй.
Томас опустил плечики ее выцветшего платьица, правое и левое, она медленно высвободила руки и предстала перед ним обнаженная до пояса.
Было темно. Лишь свет звездной ночи, струясь сквозь лиственный шатер, падал на бутоны грудей, которые под руками Томаса — Ханна чувствовала это — словно росли и набухали.
Природа, великая обольстительница, сулила последний взлет, когда в разрывающейся коробочке цветка заключено само счастье.
Но человеческие установления и тут воздвигли перед Томасом барьер с начертанным на нем словом «ответственность».
