В соседнем доме, на втором этаже, жил швейцарец. Под ним помещался полицейский участок. И, когда оружейник расхаживал взад и вперед по комнате, полицейские внизу слышали его шаги.
На стене на шелковых зеленых шнурах висела полочка. Швейцарец бесцеремонно сдвинул в сторону хозяйских фарфоровых кошечек и зайчиков, чтобы освободить место для трудов своих учителей, анархистов Кропоткина и Бакунина.
Сухопарый гигант сидел за крохотным секретером в стиле рококо и после работы строчил по своему обыкновению длиннейшие письма итальянским и испанским единомышленникам, послания, которые привели бы в ужас немало прокуроров, но у господина Тэкстэкс вызвали бы только улыбку, сопровождаемую особенно выразительным «тэк-с, тэк-с».
Страстное желание придать прозе жизни яркость и блеск, побудившее Ганса Люкса построить модель паровоза, а Теобальда Клеттерера играть роли героев, эта неискоренимая потребность человеческого сердца, толкающая юношей на поступки, нелепые с точки зрения зрелого мужчины, водила его рукой, когда он слал своим корреспондентам письма, в которых обсуждались и принимались решения о немедленном истреблении всех министров и процентщиков.
Поневоле иссохнет, завянет душа, когда изо дня в день, из года в год чистишь и чистишь чужие револьверы. Швейцарец с удвоенным рвением начищал вороненую сталь, если накануне вечером в письме к испанскому единомышленнику доказывал, почему именно следует устранить тамошнего премьер-министра шестью пулями из такого вот револьвера, который будет доставлен адресату самыми окольными путями.
Тридцатилетний швейцарец по существу остался мальчишкой. Он все еще упивался былой славой, которую снискал десять лет назад своей цюрихской экспроприацией, а сознание того, что он живет под чужим именем, каждый день сызнова наполняло его сердце гордостью.
Томас был человеком иного склада, он принадлежал к другому поколению, лучшие представители которого на опыте сокрушительных событий последнего десятилетия усвоили себе более трезвый и реалистический взгляд на вещи; на основании своих бесед со швейцарцем он составил о нем верное представление и знал, что его безобидность при известных обстоятельствах может превратиться в нечто прямо противоположное.
Когда Томас вошел, швейцарец воззрился на него из своего обособленного мирка. На столе лежала кипа исписанных страниц. Он встал во весь огромный свой рост. Будь он на двадцать сантиметров выше, он задевал бы головой о потолок.
