— Служение искусству и друзьям всегда считал своим я первым долгом. — На сей раз Клеттерер не улыбнулся.
— Я, собственно, потому, что тебе ведь это не нужно.
Влюбленные шли по голой каштановой аллее. На концах ветвей уже набухли коричневые клейкие почки. Два черных дрозда, каждый на макушке своего дерева, свистели поочередно.
Вдруг оба одновременно ринулись с высоты вниз, под ноги влюбленной парочке, но у самой земли круто взмыли кверху и опустились на старом солдатском кладбище, где догнивали кости павших в 1866 году.[1] Под толстым ковром прелой многолетней листвы там водилось множество червей.
Ханна указала на корзину, где лежали ее старые туфли:
— После обеда сходишь за ними к сапожнику.
Томас ответил:
— Какие малюсенькие.
Это тоже должно было означать нечто совсем другое.
Он снял с ее узких бедер пушинку; пушинка застряла в глубокой складке, и ему пришлось сковырнуть ее ногтем. Ханна почувствовала прикосновение его руки.
Выпрямившись, он на долю секунды перехватил ее жаркий взгляд. Никогда еще его губы не касались губ любимой.
…В лавке Хейльмана уже тридцать лет стоял все тот же густой и теплый запах олифы, гвоздики с корицей, керосина, сахара и старых ящиков. И от самого господина Хейльмана пахло тем же, проведи он на морозе хоть целый день.
Толстый и величавый, с окладистой белой бородой, ниспадавшей до повязанных на животе тесемок промасленного и просаленного фартука, стоял он улыбаясь этаким добрым папашей за прилавком, края которого были стерты прикосновением сотен и сотен рук. Он носил роговые очки, и в городе его звали «апостол Петр».
Маленькая девочка, у которой рот был еще под, а нос уже над прилавком, приподнялась на цыпочках и, перегнувшись всем тельцем влево, шлепнула монету на прилавок:
— На пять пфеннигов слоновых блошек.
Господин Хейльман наклонился вперед, широко ухмыляясь, ткнул толстым указательным пальцем в розовый носик и насыпал в бумажный пакет белые сахарные шарики, величиной с нафталинные и очень на них похожие.
— Прикажете и вам свесить?
Держа в горсти слоновые блошки, Ханна гибким большим пальцем той же руки собирала их в кучку.
Возле лавки озабоченная, изнуренная женщина с пустой корзинкой на руке исподлобья разглядывала выставленные в окне товары. Войти она не решалась. «Апостол Петр» не отпускал ничего в кредит.
Когда парочка, спеша домой, свернула на горбатую, замшелую уличку, которая вела к реке, — он, отстав на полшага, — каждый, глядя на них со стороны, подумал бы, что Томаса забросило в далекий портовый город и он старается снискать благосклонность малайской девушки.
