Порыв ветра сорвал у него с головы шляпу, и она полетела вниз, во двор пивоварни, стоявшей у подножья крепостной стены на такой глубине, что друзья сверху могли заглянуть в двадцатиметровую трубу.
— О-гог-го, атаман! Прежде, Оскар, ты недолго думая полез бы по стене вниз, с риском сломать шею, а теперь чинно-благородно спустишься по дорожке, постучишься в ворота и вежливо попросишь разрешения взять шляпу. Вот она, разница-то!
Оскар, человек волевой, страдавший от вынужденного бездействия и, несмотря на свои сорок три года, все еще самолюбивый, как мальчишка, охотно предпринял бы небезопасный спуск с двадцатиметровой стены, однако только презрительно выпятил толстые негритянские губы и молча зашагал по дорожке с холма.
Когда он вернулся с шляпой, на березовой скамейке рядом с письмоводителем Видершейном сидели, ежась от холода, еще двое бывших участников шайки.
— Недостает только Теобальда Клеттерера, — сказал письмоводитель, — и весь наш квартет был бы в сборе. Ради такого пейзажа не грех и спеть. — Смех его прозвучал отрывисто и одиноко в застывшем воздухе и тут же замер.
Трое сидевших на скамье приятелей вместе с отсутствующим Теобальдом Клеттерером входили в состав известного всему городу квартета, детища кружка «Под кронами зелеными». Оскар тоже пятнадцать лет состоял в этом певческом кружке, однако до сих пор не научился высвистать даже несложную музыкальную фразу, которой члены кружка приветствовали друг друга. Он был от природы лишен слуха.
— Значит, то есть могу вас уверить — мне не до смеха. Бывает, идешь на спевку и не знаешь, где взять пятнадцать пфеннигов на несчастную кружку пива. А надо же человеку когда, значит, и горло промочить, — сказал Ганс Люкс, — не то прямо ложись да помирай.
У него были горячие, черные, как антрацит, глаза и такая же черная окладистая борода. Год назад, когда Люкс уже ждал перевода в машинисты первого класса, его уволили с железной дороги, и с тех пор он никак не мог устроиться.
Но вот зазвонили колокола всех тридцати церквей. Башенные часы отбили двенадцать. И несколько мгновений спустя на старом мосту стало черным-черно от людей; это те, что еще работали, торопились на обед. Четверо приятелей продолжали сидеть на скамье, тесно прижавшись друг к другу. Чего-чего, а времени у них было вдоволь.
Георг Мангер, у которого вставной глаз сиял чистейшим ультрамарином — настоящий был серо-зеленый, но Георг обожал синий цвет, — произнес неожиданно бодрым тоном:
