Запахнув на груди накидку, сквозь кружево которой белели ее девичьи плечи, ока застыла в ожидании. Она была красива. Мысли о жизни вообще и о собственной жизни, которую она, раба недосягаемой мечты, бездарно растрачивала, затушевали легкой тенью уголки рта, а усталый взмах ресниц выдавал тоску, затаенную в больших глазах, серых, как гранит. Немыслимо было представить себе, что она когда-нибудь может принадлежать мужчине. Объятие даже самого благородного возлюбленного казалось бы святотатством.
— Какой-то безумный предок замесил наши души. — Он приоткрыл дверь. Она проскользнула вперед. На том свидание для обоих, собственно, и закончилось.
То, что они втроем вышли из подъезда, то, что они направились к отелю, — своей простотой и обыденностью подействовало на Томаса отрезвляюще. Задушив ее, он ровно ничего не достиг бы; но и прежнего искусственного безразличия также не стало, его поглотила жгучая боль. Раз он не может отказаться от Ханны, приходится страдать и бороться. Теперь случившееся обрело свой настоящий вес.
У дверей отеля сестра с ними распрощалась. В безлюдной Каштановой аллее Томас стал свидетелем того, как доктору Гуфу разрешили поцеловать подставленную ему щечку; когда же Ханна зашагала дальше одна, Томас выступил из-под тени деревьев. Она остановилась.
И тут им снова овладело неистовое желание сдавить эту тоненькую шею, которую так удобно было обхватить обеими руками. Тогда все сразу разрешится, все будет, как прежде.
Но спокойная уверенность, с какой Ханна вышла с теми двумя из подъезда, эта ужасная уверенность была фактом, мучительным и простым фактом, и тут ничего нельзя было поделать ни угрозами, ни силой, ничем. Оставалось только наблюдать, сдерживать себя и ждать, кому она отдаст предпочтение.
Она взглянула на него. И Томас не выдержал.
— Было это? Было, говори!.. Только правду! — не помня себя закричал он. — Правду говори!
— Этого не было.
Теперь, когда она сказала, он и сам видел по ее спокойному взгляду; этого не было. Этого нет. Но боль не унималась. Что-то еще оставалось. Что-то ужасное!
— Ты опять позволила ему целовать себя? Я знаю.
И не справляясь с болью, настолько глубокой и исступленной, что она уже граничила с противоположным чувством, он спросил:
— Он тебя в губы целовал? Тоже в губы?
Ничего не ответив, она отвернулась, и они молча дошли до самого ее дома.
Ханна не стала зажигать света в своей комнате. Еще когда она раздевалась, ею вновь овладело волнение, и в постели она опять подпала под власть поцелуев доктора Гуфа. Она вся горела. Безвыходно, трагично положение шестнадцатилетних, уже созревших для любви девушек: чем строже они себя блюдут, тем глубже проникает отрава в их кровь.
